Я поворачивал башню, выискивая через прицел орудие.
Вот она! Градусов тридцать левее нас. Было видно, как суетятся около пушки немецкие артиллеристы. И Алексея в башне нет.
Спрыгнув с командирского сиденья, я достал со стеллажа фугасный снаряд, загнал его в ствол и закрыл замок. Я просто кожей чувствовал, как немецкий наводчик доводит прицел – с секунды на секунду он выстрелит. Я лихорадочно вращал маховичок, подводя перекрестье прицела под цель и тут же нажал на спуск. Выстрел! Башню заволокло пороховым дымом, о пол звонко ударила гильза. Успел, я успел буквально за мгновение до их выстрела!
Пушку перевернуло взрывом, были видны лежащие вокруг нее убитые артиллеристы. А ведь могло и не повезти, я их опередил совсем немного.
Немцы отошли с поля боя, атака захлебнулась.
Петр дал задний ход, уводя танк от опушки. Мы вылезли наружу. Какой радостью было вдохнуть свежего воздуха!
Из открытых люков шел едкий пороховой дым, дышать в танке было просто невозможно. В горле першило, у всех были красные глаза и закопченные лица.
Когда мы немного отошли, отдышались, начали осматривать танк. На лобовом листе – правее и выше люка механика – виднелась изрядная вмятина. Не смогла крупповская сталь одолеть нашу, харьковскую броню. Артиллерист наверняка в люк метил – это уязвимое место у Т-34 спереди.
Прихрамывая, подошел комбриг:
– Целы?
– Целы, вмятины только на броне, но ни одной пробоины.
– А экипажи Волкова да Самохвалова сгорели. Никто выскочить не успел. Так что осталось у нас только два танка. Сейчас распоряжусь, чтобы снаряды и патроны подвезли. Вот с соляркой плохо, бензовоз во время бомбежки сгорел.
– У нас еще с полбака осталось – продержимся, если далеко ехать не придется.
До вечера никаких попыток наступать немцы больше не делали.
Когда стемнело, подвезли кухню. Мы поужинали гречкой с тушенкой. Старшина выдал каждому по поллитровке, вздохнул:
– Получал по списочному составу, а танкистов осталось – перечесть на пальцах рук можно.
Мы устроились около танка, распили бутылку за наших погибших ребят. Я их не знал лично, но Петр и Алексей служили с ними и горевали о потере.
Выпили еще. Меня слегка повело, и я затянул фронтовую песню, слышанную в фильме «На войне как на войне» и потом иногда исполнявшуюся нами в училище:
%%%Моторы пламенем пылают,
И башню лижут языки…
Когда я дошел до слов
%%%В углу заплачет мать-старушка,
Слезу рукой смахнет отец,
И дорогая не узнает,
Какой танкиста был конец…
Алексей всхлипнул:
– Задушевная песня, не слышал раньше такой.
Подошел и комбриг:
– Чего поем?
За всех ответил Петр:
– Да вот друзей погибших помянули, по сто грамм фронтовых приняли.
Комбриг выразительно посмотрел на две пустые бутылки.
– Хватит пить. Песню я услышал о танкистах – новое что-то. Кто пел?
– Командир наш.
– Спой еще раз, Колесников. За душу взяла твоя песня.
И я исполнил песню, что называется, на «бис».
– Замечательная песня. Слова мне потом запишешь.
Комбриг поднялся и ушел.
Привезли снаряды и патроны. Мы набрали даже сверх боекомплекта, приторочив два ящика бронебойных снарядов на корме. Даже если в них пуля попадет или осколок, они не взорвутся. Чему там рваться? Снаряд – болванка из стали.
На небе высыпали крупные яркие звезды. Где-то высоковысоко послышался гул множества невидимых самолетов.
– Немцы, Москву небось полетели бомбить, – вздохнул Алексей.
Незаметно завязался разговор.
У Алексея в Костроме была семья – жена и двое детей.
Петр тоже успел обзавестись женой и имел сына – Михаила. Когда я это услышал, меня словно обухом по голове ударило. Отец у меня – Михаил Петрович, а я, естественно, Сергей Михайлович. Слишком много совпадений – похоже, мы не просто однофамильцы. С замиранием сердца я спросил Петра:
– Ну а жену-то как звать?
– Имечко самое простое – Лукерья, проще – Луша.
Все, все сомнения отпали – так звали мою бабушку.
Какое-то время я был настолько оглушен, что перестал
слышать разговор. Выходит, Петр – это мой дед, который не вернулся с войны и могилу которого я разыскивал на Смоленщине? А я его в бою ногами в плечи толкаю, приказы отдаю?! Голова кругом идет, никак не укладывается в ней, что рядом со мной, здесь и сейчас, сидит мой дед – живой, из плоти и крови, и его даже пощупать можно!
Осипшим от волнения голосом я спросил:
– Петр, а тебе сколько лет?
– Двадцать восемь – я с тринадцатого года.
– А мне двадцать девять, – выдавил я из себя.
Выходит, дед даже моложе меня.
– Староваты вы оба, – хохотнул Алексей. – А мне только двадцать пять.
– Зато у тебя двое детей, – огрызнулся я.
– Так это же хорошо. Случится – убьют на войне, сыновья род продолжат.
– А ты – семейный, командир?
– Нет, ни женой, ни детьми не обзавелся.
Надо признаться, в этот момент я и в самом деле пожалел, что не успел жениться и завести ребенка.
– Вот что, – поднялся Петр, – спать пора, неизвестно еще, как завтра день повернется.
Петр забрался спать под танк, на брезентовый чехол, Алексей – на брошенную на землю ватную телогрейку, я же улегся в окопе. Вещами я здесь еще не обзавелся, и стелить мне было нечего.
Вскоре экипаж уже храпел, я же не мог уснуть. Смотрел в звездное небо и размышлял. Каким-то чудом занесло меня на шестьдесят лет назад, встретился с дедом, которого никогда раньше не видел, а поговорить с ним не могу. Многое рассказать ему хочется, о многом расспросить, да как сказать деду, что я – из будущего, что я – его потомок, его внук? Сочтет, что меня контузило или с ума сошел, да еще не дай бог политруку доложит. А тот, судя по разговору, партийный фанатик.
Было бы здорово сесть с дедом за стол, поговорить под водочку по душам, рассказать, как жила бабушка моя – его жена – после войны, как сына Михаила поднимала, как страна наша изменилась. Невозможно!
С тем я и уснул.
Проснулся от крика: «Немцы близко!» Сон как рукой сняло. Подхватился – и к танку.
– Кто кричал – «немцы»?
– Старшина.
– Где он?
– Вон, к комбригу побежал.
