– Это что! – оживился майор. – У меня вот был случай – мина недалеко взорвалась, осколками каску пробило и каблук с сапога как бритвой, срезало, а на мне – ни одной царапинки. Не чудо ли? Ты, капитан, давно воюешь?
– С июля сорок первого.
– Ого!
– Первый раз ранило?
– Уже третий раз в госпитале лежу.
– Молодца! Значит, пули до сих пор обманывал.
Санитарки принесли мне обед, ходячие раненые потянулись в столовую.
А после обеда – спать. Каждый старался получить от отдыха по ранению все сполна: вволю отоспаться, как следует поесть, приударить за медсестрами и санитарочками – но это уже потом, попозже, когда ходить можно будет.
Я тоже уснул после обеда. Поспать на чистой простыне, зная, что не поднимут по тревоге, – счастье. Кто воевал, спал в сырых блиндажах или на голой земле, боролся со вшами, недоедал – тот оценит.
Ближе к вечеру в нашей комнате в наброшенном сверху белом халате появился Сучков. Раненые офицеры тактично вышли из палаты.
– Ну – как ты? – кивнул он на грудь.
– Живой.
– Да вижу, что живой. И со слов Безгуба знаю, что произошло. Оказалось, это немцы переодетые были. Теперь у них и не спросишь ничего – одни трупы.
– Не виноват я, товарищ полковник. Водитель мне сразу подозрительным показался. А когда я потребовал кузов под брезентом досмотреть, оттуда двое огонь по ребятам открыли. Антона и Алексея жалко. Какие хлопцы погибли!
– Я с хирургом говорил уже – тебе тоже пуля предназначалась, да орден спас. Не зря, выходит, я тебе утром его прикрутил.
Полковник помолчал.
– Орден покажи.
Я кивнул на гимнастерку, висевшую на стуле. Сучков поглядел-покрутил орден и изумленно воскликнул:
– Эка штука – сердце прикрыл, надо же… Доктор сказал – здесь ты на две недели минимум, пока ребра не срастутся.
– Да, он мне тоже так сказал. Ребят моих похоронили?
– Я только с похорон. Сколько же могил от самого Ельца, когда в СМЕРШ выделились, за нами осталось! – Глаза его на мгновение блеснули.
Мы снова помолчали.
Полковник обернулся, огляделся, как нашкодивший пацан, и протянул мне фляжку.
– Спрячь, там водка. Говорят, если понемногу принимать, то заживает быстрее.
Я сунул фляжку под подушку.
– Ну, капитан, бывай! Выздоравливай! Будем с нетерпением ждать. И товарищам своим здоровья от меня пожелай. Да, кстати, ты в курсе, что Первый Белорусский уже пересек польскую границу? Наш отдел теперь в Кобрине, пока на белорусской земле. Совсем рядом – Брест, а там уж и польская земля.
Полковник ушел. Тут же в палате показались раненые офицеры. Капитан Неустроев спросил тихим голосом:
– Чего он от тебя хотел?
– Навестил.
– Я его знаю, он из СМЕРШа. При нем лишнего не говори – самому боком может выйти.
– Так я тоже из СМЕРШа. А полковник – мой начальник.
Раненые офицеры переглянулись и посмурнели лицами. Оно и понятно: СМЕРШ в армии не любили и боялись. Похоже – зря я им про себя сказал.
Внешне я ничем не выделялся среди других офицеров танковой армии. На петлицах у меня эмблемы танковых войск были – специальных-то эмблем у СМЕРШа не было. Офицеры носили обозначения тех войск, из которых пришли в СМЕРШ, или тех частей, которые курировали. Потому в СМЕРШе у офицеров и солдат можно было увидеть на петлицах эмблемы самых разных родов войск.
Несколько дней раненые из моей палаты относились ко мне настороженно, обходясь односложными ответами «да», «нет». Но постепенно ледок отчуждения таял.
Я отсыпался, отдыхал; дышать мне стало легче, и я мог уже садиться в койке.
Отношения наши вновь потеплели, когда в один из вечеров, после ужина я выставил на стол фляжку с водкой. Правильно говаривали на Руси: «Веселие наше есть пити».
Мы выпили по сто грамм, покурили, отмякли душою, еще добавили, и языки развязались.
– Ты не обижайся, Петр, только служба у тебя паскудная. Вот у нас в полку смершевец – так я его трезвым не видел. Чуть что – орет: «Под трибунал отдам!» – пистолетом размахивает, доносчиками оброс.
– Это от человека зависит, а не от службы. Иному дай власть – даже маленькую, – он ею упиваться станет, чтобы показать свое превосходство. А я не в полках работаю, я «чистильщик». Мое дело – наши тылы от немецких агентов, предателей и изменников Родины очищать, чтобы в спину вам не
ударили да немцам по рации сведения военные не передали. И стрельбы у нас хватает, люди гибнут. Меня вот ранило, а двоих наших офицеров – наповал, похоронили недавно.
– Прости, брякнули не подумавши.
С того дня, вернее – вечера, мои сопалатники, раненые офицеры, переменили свое мнение обо мне, и мы даже сдружились.
Мы просыпались, слушали последние сводки Совинформбюро по репродуктору, что черной тарелкой висел в коридоре. Собирался около него почти весь этаж – кроме лежачих. Обсуждали успехи нашей армии, отмечали освобожденные города и земли на большой карте, что неизвестно какими путями попала сюда из школы.
Постепенно обновлялся и состав раненых: поступали новые, кто-то из госпиталя выписывался по выздоровлению, кого-то комиссовали по инвалидности. В госпитале хватало раненых с ампутированными руками и ногами. Изредка на носилках, закрытых простыней, через черный ход выносили умерших от ран. Хоть мы и привыкли на фронте к смертям, но там – передовая. А в тылу, где не рвутся снаряды, не падают бомбы, не стучат пулеметы, умирают молодые парни. После каждой смерти госпиталь на время как-то затихал. Не было слышно анекдотов, раскатистого смеха – лишь матерок в курилке.
После очередной смерти с наступлением ночи на меня волной накатывались горестные воспоминания о нелепой гибели Алексея и Антона. Я пытался понять, как получилось, что обоих моих лейтенантов убило сразу. Получалось – надо было все-таки им действовать с разных сторон грузовика. Тогда, даже если бы диверсанты и открыли огонь – пусть неожиданно, то могли сразить одного, а не обоих сразу. Надо учесть на будущее. Каждая ошибка должна анализироваться, и на основе анализа нужно делать верные выводы, дабы избежать трагических повторений.
Как-то поздно вечером, когда госпиталь погрузился в беспокойный сон, сосед по койке, майор Локтев, заметив, что я не сплю, смущенно кашлянул и спросил меня:
– Не спишь, капитан?
– Не сплю.
– Я вот что думаю. Пройдет время, кончится война – все равно ведь она кончится когда-нибудь – ведь гоним уже немца, в Польшу вошли. Тогда и армию сократят, а я, кроме как батареей или дивизионом командовать, больше ничего
не могу. В сорок первом школу окончил – как раз двадцать второго июня выпускной вечер был, сразу военкомат в армию и призвал – в артиллерийское училище направил, потом – фронт. Вот вернусь домой, а делать на гражданке ничего не умею, семьи нет, у меня – поверишь ли? – даже девушки – ну, чтобы ждала, и той нет.
