Трение лезвия, бешеное биение их слишком долго сдерживаемых сердец, гудение холодильной камеры неподалеку — еще какое-то время эти звуки их усыпляли, потом из соседней комнаты до них донеслись чьи-то шаги, щелчок выключателя, шум запираемой двери, опускавшихся рольставней и клацанье закрываемого замка, нет, даже двух.
Они погрузились в темноту, и только в этот момент она наконец увидела, что он улыбнулся: улыбка чувствовалась в его голосе.
— А… жаль… потому что, как я только что тебе сказал, свои ключи я забыл…
Он уже наслаждался, а она по-прежнему молчала. На ощупь за спиной нашла табурет, пододвинула его к себе и быстро уселась.
После этого снова воцарилась тишина.
— Я рад… — прошептал он.
Постоянно терзая свою нижнюю губу, она таки прокусила ее до крови. Должна ли она теперь что-то сказать? О нет, сжальтесь, не сейчас. Она слишком устала. Она пришла к нему, потому что он ее не обокрал, так что пусть он и продолжает в том же духе.
Чтобы выгадать еще небольшую отсрочку, она снова взялась за свою истерзанную губу.
Она прикусила ее в самом болезненном месте и принялась посасывать собственную кровь.
— Ты похудела, — сказал он.
— Ты тоже.
— Да. Я тоже. Я даже больше, чем ты. Ты скажешь, у меня было больше запасов…
Она улыбалась в темноте.
Он покачивался вперед-назад, словно стремясь выдолбить, обтесать, обточить камень.
Спустя минуту, или пару минут, или несколько, или тысячу, он так же тихо добавил:
— Я думал, что ты… что я… Нет… Ничего…
Хрусть. Синевато вспыхнув, сгорела мошка, попавшая в ловушку у входа.
— Ты голодна? — в конце концов спросил он, посмотрев на нее словно впервые в жизни.
— Да.
— Я тоже.
Ей было больно улыбаться, и она облизывалась, чтобы унять боль.
Пока она, залечивая, посасывала губу, он тщательно протирал свой длинный нож.
— Раздевайся.
