– Надо успокоиться! – сказал я вслух. – Слышишь, надо успокоиться.
Я повторял это до тех пор, пока не сумел взять себя в руки.
Передо мной на столике с ножками, в которые были вмонтированы тысячи проводов к датчикам и анализаторам, возвышался ящик, за полированными стенками его были собраны редчайшей чистоты кристаллы, уникальные химические образования, в равной степени творения мастеров и трофеи космонавтов-геологов. Я вспоминал зеленый камень с Меркурия, красовавшийся на платье Веры: он достался ей лишь потому, что его забраковали создатели этой машины, нашей корабельной МУМ, одной из многих сотен однотипных машин, рассеянных по планетам, смонтированных на галактических судах, тот удивительно красивый, самосветящийся камень был недостаточно хорош для МУМ, он годился лишь на украшения, а не на вычисления, мог стать элементом брошки, но не уголком всепонимающего мозга.
– Ты, сверхмудрая и безошибочная! – сказал я горько. – Ты, рассчитывающая миллиарды комбинаций в секунду, может, поделишься со мной итогом одной комбинации, что реально совершается снаружи: двести кораблей против одного?
«Поражение! – засветился в моем мозгу холодный ответ МУМ. Через секунду она уточнила: – Гибель „Волопаса“ после гибели многих атакующих судов врага».
Я зло усмехнулся. Я ненавидел черствую машину.
– Подороже продадим наши жизни, как это называется на языке Камагина. А если без категорий купли и продажи? Согласись, всезнающая, та эпоха, когда все продавалось и покупалось, в том числе и человеческие жизни, давно завершилась.
«Вы воюете, а война древнее торговли. Раз явление древнее, термины, описывающие его, тоже не новы».
– Значит, иного выхода нет?
«Нет. Гибель».
– И твоя, стало быть, гибель, всепонимающая?
«Моя – в первую очередь. Если я попаду в руки врага, человечеству будет нанесен больший урон, чем в случае, если им достанется живым кто-либо из вас или все вы разом. Для гарантии успеха вы должны демонтировать меня, не дожидаясь общей гибели».
– Дура ты! – сказал я. – Надменное и тупое вещество, имитирующее живой разум! Гарантия успеха… Ты будешь, конечно, демонтирована, это я тебе обещаю!
Я быстро вышел из помещения МУМ и прошел в отделение аннигиляторов Танева. Я блуждал по узким коридорам, пролезал в щели, поднимался на лесенки, задерживался на площадках – всюду вспыхивал свет, когда я приближался. И всюду были машины, гигантские, огромней городских домов, механизмы, сотни, может быть, тысячи автономных машин, при всей своей величине не более чем крохотные элементы созидательного и разрушительного начала галактического корабля.
Я дотрагивался до них, прислонялся к ним, любовался ими, печалился о них.
Может быть, только в мечтах о божественном всемогуществе человек мог создавать когда-то нечто подобное, умеющее творить вещество из «ничего» и превращать его снова в «ничто». Но это создание было продуктом фантастически разыгравшегося воображения, фантомом, химерой, сном разума, а здесь меня окружало материальное воплощение этой человеческой мечты – реальные механизмы творения и уничтожения. И теперь я сам должен был их уничтожить, чтоб они не достались врагу. И это было много тяжелее, чем решиться на собственное уничтожение.
«Сентиментальный дурак! – сказал я себе с отвращением. – Ты, не колеблясь, приказал взорвать точно такие же механизмы вместе с „Возничим“ и „Гончим псом“. И сурово осуждал сомнения Камагина, а теперь сам раскис! Погибнешь только ты и твой корабль – человечество останется. Риск, на который ты согласился, не вышел из границ расчета, наша гибель была одним из вариантов – разве не так?»
Из отделения аннигиляторов я завернул в общежитие ангелов. У них шли занятия: ангелы обучались человеческому языку и наукам. Мое появление прервало урок, ангелы шумно сгрудились вокруг. Обрадованный Труб сжал меня крыльями.
Я извинился, что внес беспорядок, и увел Труба.
– Наши дела плохи, друг мой, – сказал я.
– Хуже, чем были в Плеядах, когда напали зловреды? – спросил он. События тех дней были для него эталоном отличного поведения.
– Много хуже. Речь идет о наших жизнях – и прогноз МУМ отрицательный.
– Ты хочешь сказать, что мы погибнем?
– Именно это.
Он слушал, грозно хмурясь. Он уже не был тем первобытным наивным храбрецом, каким когда-то явился к нам. И он уже не считал реально существующим только то, что видели его глаза и до чего он мог дотянуться когтями, – он знал теперь, что невидимое временами страшнее предметного.
Он громко всхлипнул и утер глаза.
– Тебе не хочется умирать, Труб? – Это был глупый вопрос, но ничего умнее не пришло мне в голову.
– Не то, Эли. Я был уверен, что мы высадимся на зловредной планете и совершим там революцию.
– Революцию, Труб?
– Разве я неправильно произнес это слово? Мы изучаем человеческую историю, – объявил он с гордостью. – И нам нравится, что люди, когда становилось невтерпеж, совершали революцию. Хорошо бы сделать революцию у зловредов, освободив всех, кого они угнетают. Теперь этим мечтам – конец.
– История на нас не заканчивается. Нам не удалось – удастся другим людям и их друзьям.
От ангелов я пошел к Лусину. Для его конюшен был отведен поселок на окраине городка. Лусин обучал Громовержца приемам воздушного боя. На дракона налетал отряд пегасов, крылатый ящер отбивался от воинственных лошадей. Меня удивило, что он не мечет молний, но Лусин объяснил, что разряд даже малой интенсивности заживо сшибает самого дюжего пегаса.
– Как снаружи? – спросил он. – Нас преследуют? Опасно? Очень? Нет?
Я и ему все рассказал. Лусин с отчаянием посмотрел на своих драконов и пегасов.
– Все погибнут? Эли, скажи – все?
– Неужели ты надеялся, что кто-то из твоих тварей уцелеет в таком катаклизме?
– Не говори так, не твари. Разумные. Жалко до смерти.
И сейчас он думал не о себе, а о своих синтезированных чудовищах – три четверти его помыслов сводились к заботе о них. Умом я понимал такое отношение, но чувство мое протестовало. Что-то от прежнего Ромеро, боровшегося против помощи звездожителям и превозносившего человека, сохранялось, видимо, и во мне.
Лусин с мольбой тронул меня за плечо:
– Сохранить, Эли! Нас много. Громовержец – один. Уникальный. Пегасы – тоже редкие. Высадить на планете. Пусть размножаются. Пойми, Эли! А?
– Ты произнес большую и горячую речь, впервые слышу от тебя такую, Лусин, – сказал я. – Если бы можно было где-нибудь высадить пегасов, я и Астра к ним добавил бы, пусть уж и он спасется. Надежды нет, Лусин!
Я ушел, не дожидаясь, какую еще нелепость он сморозит. Я вдруг успокоился. Отчаяние, терзавшее меня перед МУМ, пропало, словно я передал его Трубу и Лусину. Я понимал уже, чего хочу, и знал, что отстоять свой новый план перед помощниками и экипажами трех звездолетов легко не удастся, и был готов страстно всех переубеждать и делать это быстро: нам было отпущено совсем мало времени.
