Я с детства помню: съешь снежок – и школьных друзей моих прекрасные черты растворяются недели на три. Температура, в горле лава, в носках горчица.
Мне бы возопить, – куда, мол, сыпешь, оторва! Окстись! Чай, не месяц май, и не юноша я, с жарким нутром…
…Но тут откуда-то с середины очереди зашептал Авось:
– Ничо-ничо, ты же взрослый! Какая ангина, обойдёшься лёгкой хрипотцой! Голос будет такой… с песочком. Даже эротично. Женщины страсть как любят простуженные мужские голоса…
Прошло два дня. У меня дискант а-ля Фаринелли. Распалясь, перехожу на сопрано. Женщины с меня хихикают.
Гланды разбухли и болят. Стали как закатные солнца: малиновые, огромные. Будто Босфор в горле, сходящиеся скалы крупную пищу внутрь меня не пускают.
Я стянул у Ляли шарфик, обмотался.
Три дня питаюсь чаем и скользкими маленькими пилюлями, приятно-зелёными, у Люси были. Надеюсь, они от этого, чем там я больной. Инструкцию к лекарству не нашёл. Пересчитал кол-во в упаковке – тридцать.
Резанула страшная догадка про женскую контрацепцию. С опаской смотрю теперь на луну и на себя в зеркале. На ощупь пробовал найти на себе место, где, возможно, не случится теперь овуляция. Не сыскал. Наверное, уже не случилась.
И раздражительность какая-то…
Если к декабрю понабегут быстрые легкие слёзы, значит, дэмоны спелись и ржут теперь.
* * *
На утреннике Дед Мороз ни один костюм не угадал. А дети, они за справедливость, не смолчат.
– Иди ко мне, фея…
– Я не фея, я снежинка!
– Хорошо. И ты, крокодильчик подходи…
– Я не крокодильчик, я черепашка!
– Ладно, ты – черепашка. Будете песенку петь. Третьего мы позовём… это будет… ты-то крокодильчик?
– Не крокодильчик я. (Плачет)
– А кто?
– Динозавр!
…Танцевали. Надо было хлопать себя по разным органам, не путаться. Голова-живот-попа-колени. На скорость.
В конце танца все смеются над глупейшим из родителей, что спутал попу и голову. Искромётный сценарий такой.
В тупые родители наметили маму одного турецкого султана, крупную даму в очках. Она выглядела безобидной. Никто ж не знал, что сам султан – невоздержанный холерик.
Когда мама запуталась, Дед Мороз захохотал саркастически: «Шо ж вы, мамо…». Все захихикали следом, а янычар не вынес – прыгнул на деда и стал разрывать на тысячу маленьких Дедов Морозиков. Мальчика оттащили, но он опять разогнался – и головой деду в пузо. Расчёт был верный. В султанской чалме крупный брыльянт блистал, из люстры. Если в печень таким попасть, да с разбегу, не то что смеяться, как дышать забудешь.
Не будь дед такая каланча – с ёлки своим ходом не ушёл бы.
Зал султану аплодировал стоя. Потому что нечего маму обижать.
* * *
Мне сказали, народ алчет песен. Надо пять-шесть, про зиму и любовь. Обещали слушательниц эзотерического толка, разумеющих светлую грусть.
Прихожу. Педагогический курятник. Самая модная песня у них – «Отцвели уж давно». Она же самая жизненная.
Сижу в углу, строю инструмент. Дамы подкрадываются, блестят в меня лорнетами.
– Ага! – радуются. – Превосходно!
Будто я поросёнок в яблоках и с хреном.
Впорхнула гений конферанса, женщина-праздник. Светится, хоть прикуривай. Не разделась, сразу ко мне:
– Я выйду в начале, буду бить в треугольник, как будто это куранты. Правда, здорово придумала?
Кивнул. Зачем расстраивать. Может, думаю, есть в том сермяжная правда – убивать училок треугольником.
Я ведь думал: три раза брякнет (третий звонок) и уймётся. Так нет же!
Она подражала самым долгоиграющим курантам, чередовала феерические звонкие трели морозными переливами и драматическими адажио.
Причём никто же в зале не знает, что эта тётя – куранты. Все думают, она просто стоит и долбит одну ноту, потому что с ума сошла.
…Лицо конферансье при том плясало нечто новогоднее. Подмигивало, поднимало бровки, многозначително косило на ёлку, губками делало плям-плям.
Всем сделалось неловко и до слёз скучно.
Понимаете, треугольник такой инструмет, больше часа терпеть его соло можно только за очень отдельные деньги. В детском саду партию треугольника поручают толстым и глухим, и тем, кто вчера описался. И то, все они потом стыдятся и до пенсии скрывают, что играли в саду на треугольнике.
С последним дзынем сделался как бы Новый год и заснул последний зритель. Конферансиха залудила прегадкое буриме собственного приготовления. Начало такое:
Новый год, новый год… (пять раз)
Что он нам всем, друзья, принесёт…
Потом, собственно, был концерт. Первая часть – дремучая бардятина. Про горы, деревья с человеческими эмоциями и про способы разделить банку сардин на шесть голодных идиотов.
Ко второй части удачно опоздал С.Б., джазмен-алкоголик. Он тоже пришёл скулить про снег и чувство, но как-то не так заскорузло у него получается.
Как многие жители страны двух конфессий, он начал праздновать Новый год на католическое рождество, а старый Новый год ещё не наступил. Оттого дорога под ним змеится, выскальзывает и даже отпрыгивает в сторону.
С.Б. в пути подруливает себе бровями и чехлом гитары.
Пролез сквозь зал, плюхнулся на сцене, рядом. Расчехлился. Дыхнул на первые ряды так, что запотели лорнеты.
После антракта мы с ним пели дуэтом, но быстро стало лень. Потренькали «Прощание в Венеции», повернули к финалу.
Тут у нас принято вовлекать в пение зал.
С.Б. шепчет:
– Давай «виноградную косточку», я там слабаю импровизацию, под Джо Пасса.
Чего-то раздухарились, проигрыш залудили на двадцать четыре куплета. И с тех пор все педагоги не любят джаз.
* * *
Господин посол мужчина важный. Унитаз у него большой, как церковь. И что-то в унитазе сломалось.
Господин посол решает для себя – не посольское это дело, унитазы починять. Вот был бы примус, тогда да. А за горшки – нет, не берётся. Ссылается на крайнюю рукозадость, присущую послам большинства мировых держав.
