Когда, согласно этому счёту, впереди должно было забрезжить пятнышко света, темнота осталась непроницаемой. Сквара замер на месте, стараясь проглотить накативший страх, раздумывая, мог ли где-нибудь свернуть не туда. Получалось – не мог. Волей-неволей вспомнился глухой удар за спиной. Волна, плеснувшая в ноги.
– Чего боюсь-то? – спросил он вслух. – Коли так, обратно в болото… – И тут же почти въяве увидел, как злая воля смыкает без того едва проходимый лаз под камнями. – А нет, дальше побреду, куда-то ведь выйду!
«Ага, в завал упрусь или в стенку…»
Он очень бережно переступал босыми ногами, ища зыбкие плиты, так испугавшие его поначалу. Нашёл – выдохнул с облегчением: почти дома! Сейчас будет размыв. Щель в подтюрьмок, где всего-навсего иссякла маслёнка слабенькой лампы…
Промоина не обманула, разверзнувшись ещё внезапней, чем по дороге туда. Сквара вынырнул, одушевился, запел:
– Экий ты, братец, право, трусишка… – Он-то решил уже, что исчерпал все созвучия к слову «крышка» и нипочём не выдумает иных, но они вдруг посыпались сами. – Млеет душа, намокли штанишки… Рвись из-под крышки!
Руки быстро ощупывали стену, разыскивая иззубренные окраины трещины. Сквара так радовался и спешил, что даже отсутствие сквозняка не предупредило его. Ткнувшись в глухую преграду, он вновь замолчал от неожиданности и обиды.
– Эй, Гедах… или ты, как тебя… Финдриг… Дядя Космохвост, ну за что? Это ж я!..
Проход исчез, не оставив даже волосяной щёлки для дуновения. Отломок, через великую силу уложенный на рычаг, выплюнул деревяшку да, кажется, врос на вековое место в стене…
Шевельнувшийся было страх смыла ярость. Сквара до того обозлился на подземного духа или кого-то более телесного, вздумавшего запереть его в подтопленном коридоре, что готов был дать бой без пощады – вот только добраться! Кое-как отыскал на корявых стенах опору ногам, подпёр вероломный камень плечами…
Отломок на удивление легко уступил бешеному напору. Сквара вывалился в подтюрьмок. Его тотчас окутал тёплый свет жирника, показавшийся ослепительно ярким. Камень вновь бухнул в стену и упокоился, став почти незаметным в путанице трещин. Взбаламученная вода медленно унималась. Сквара даже не стал вылавливать из неё обломки рычага. Задыхаясь, всхлипывая, взбежал по ступеням, обжёг о стекло неверные с холода пальцы, кинулся вон.
– Чтоб тебя, Лыкашка, болячка взяла, – разворчался в потёмках опочивального чертога Хотён. – Ну вот кто тянул за язык!
Он был недоволен. Утром младшим ученикам лежала дорога к Неусыпучей топи – таскать красную соль.
– Учитель бы повременил да кабального отдал в окурщики, – поддержал Бухарка.
Пороша зевнул:
– И старик дело говорил… Порно ему, пожил.
Ознобиша взял под одеялом Скварину руку, ткнул ему в ладонь пяту длинной палки. Дикомыт сразу проснулся, ощупал жердь. Ознобиша бережно стал направлять её в середину палаты.
– Тебя бы туда, – сказал Хотёну Лыкаш.
– А что? Плесень больно вонькая, смердит?
Воробыш рассердился:
– А не слышал ты, как в стене жаловалось, человеческим зыком стонало и в погреб скреблось!..
Лежак под Ознобишей вдруг затрясся. Сирота начал шарить, доискиваясь причины, нащупал братейку. Сквара корчился, закусив угол подушки. Ознобиша тревожно потянулся к нему. В ответ Сквара сунул кармашек с кугиклами. Зяблик сперва растерялся. Потом сам зарылся головой в одеяло, чтобы не захохотать вслух.
– Значит, теперь по малой нужде будем в погребе цедить, не в портомойне, – сказал Хотён.
– Нам зачем? Одного Опуры достанет.
– А как цедить велят, в кувшин или прямо на стены?
– Кто выше достанет, медовый пряник дадут…
Под озорной разговор младший Зяблик нацеливал палку, стараясь попасть в козлы одного из восьми топчанов, сплочённых посередине. Когда он решил, что всё удалось, они со Скварой сообща налегли. Раздался скрип…
Кто-то взвизгнул, заверещал. Сквозь темноту брызнуло жаркой пылью кресало. Братейки мигом спрятали шестик под одеяло, уткнулись и засопели. К ним даже не стали особо приглядываться. Эти двое редко прокудили.
Постепенно всё успокоилось.
– А из стены-то: ух, ух, не спущу!
– Мужеским голосом? Или девка-пискля?
– Вольно под одеялом смеяться, – обиженно буркнул Лыкаш. – Сказано, тебя бы туда! Тенёта на голову падают, камень светится, и оно из стены плачет…
– Тумана хоть не было? – спросил кто-то.
– Какого тумана?..
– Да люди сказывают, есть места, где в туман прянешь и насовсем пропадёшь.
– Ну тебя! Наговоришь под руку, в зеленец боязно входить будет!
Ознобиша и Сквара согласно налегли снова. На сей раз меньшой прицелился верно. Что-то хрустнуло, срединный плот застонал – и с нарастающим шумом рухнул весь целиком, чтобы уже на полу рассыпаться досками, тощей постельной мякотью, барахтающимися телами. Никто особо не зашибся, но крик поднялся такой, что снова зажгли светильник, стали искать, кого бить за озорство.
Два злодея тихо лежали рядком, пряча между тюфячками славно послужившую жердь.
– Не так жалко теперь… – прошептал Ознобиша.
Сквара насторожился:
– Чего не жалко?
– Ехать мне скоро, – вздохнул Ознобиша. – Насовсем. Лыкаш доконно узнал…
Сквара про всё забыл, вскинулся на локтях:
– Куда хоть?..
Ознобиша грустно шмыгнул носом:
– Кто ж скажет… Наверно, куда тех… разинь.
– Каких разинь! Ты умом светел!
Выбравшись из затопленных подземелий, Сквара гордился, знал себя победителем. Тут вся его гордость развеялась золой на ветру, сменившись бессилием. Вот так братейко мог бы сказать ему, что одержим лютой болезнью и через месяц умрёт. Тоже душа разорвётся и закричит, взывая к немедленным действиям… а поди что-нибудь сделай.
– Воинских наук мне не вытянуть, – тихо продолжал Ознобиша. – Меня ведь рыжака ловить даже не посылали. А мирской путь… это, я понял, в коренных землях. Невдаха… замок такой… Совсем далеко…
Сквара свирепо пообещал:
– Я тебя всё равно найду! – Вспомнил, добавил сквозь зубы: – Братья за братьев… сын за отца…
– Холод и страх не пустим в сердца, – как-то трудно выговорил Ознобиша. – А я помню, как второго звали.
– Кого?
– Который с Гедахом… Попущеник его простить молил… Кинвриг, вот.
Сквара подгрёб его к себе, крепко стиснул. Меньшой Зяблик не издал больше ни звука, только плечу стало мокро и горячо.
Мешок
Лутошка сидел на куче сухого мха, зарывшись носом в колени, и опять понимал: жизнь кончена.
