Ох, не надо было ему этого делать!.. В каменной толще вдруг ожило, заскреблось, вздохнуло, заплакало…
Воробыш едва не оглох от собственного крика. В углу справа шарахнулись тени, которым совершенно точно не полагалось там быть. Слева, наоборот, засветилось, как гнилушки в мокрой земле. Зловещие паутины стали отделяться от потолка, путаться Лыкашу в волосы, слетать на глаза…
Сейчас совсем обоймут…
И будет он ворочаться на полу уже не человеком, каким проснулся с утра, а жутким коконом, бурым в белом пуху, по сути съеденным, но ещё шевелящимся…
– Мама-а-а!
Обратно в поварню Лыкаш вылетел чуть не плача от пережитого страха, с белыми глазами и непослушно кривящимся ртом. Вот, стало быть, отчего заговаривался и пачкал штаны несчастный Опура. Возьмёшь в толк, как сам того же хлебнёшь…
– Полно мамкать! – оборвал Инберн. Стало понятно: державцу тоже было очень не по себе. – Что видел?
– Там… там… – всхлипнул Звигур.
– Сказывай толком, не то обратно закину!
– Из стены лезет… Жалуется, стучит…
Приспешники попятились от поднятой западни. Инберн нахмурился. Кажется, подтверждались его худшие опасения. Кашель, сыпь… А теперь и юный гнездарь, которого он намечал себе в преемники, начал видеть и слышать всякую небыль.
Всё как прошлый раз.
Погреба пора было окуривать.
За пределами крепости, в сухом амбаре, сберегалась до случая горючая сера, добытая в верховьях Смерёдинки. Требовалось сделать немногое. Перво-наперво поднять наружу съестное. Потом внести во все подземные храмины дырчатые горшки, полные рдеющих углей. Утвердить поверх каждого по сковородочке жёлтых комьев… И – прочь что есть прыти, силясь опередить погибельный чад! А уж там дед Опура запечатает всю западню глиной кругом, как запечатывал андархские печи. Только крышку поднимут не через полдня, а суток через трое, когда в поварне окончательно перестанет вонять.
Ничего особенного. Немного повременить, да и всё…
Прошлый раз, когда в погребах расплодилась плесень, Инберн выпросил у Ветра смертника. Убийцу, откупленного в Шегардае.
Как все лиходеи, осуждённые смерти за душегубство, тот человек отчаянно хотел жить. Прежде чем спускаться, он замотал рот и нос мокрым тряпьём. Видел, как ограждали своё дыхание городские золотари. А уж обратно по всходу невольный окурщик не взошёл – вылетел пузырём из воды. Потом оказалось, что последней серницы до углей он не донёс. Очень торопился спастись.
Он всё равно взялся кашлять сперва гноем, потом кровью и наконец умер, посинев от удушья. Не дожил до праздника, когда Ветер собирался напустить на него учеников.
Приспешники постарше очень хорошо это помнили. Молодые были наслышаны.
Инберн то обводил рассеянным взглядом поварню, то, хмурясь, смотрел в тёмную прорубь.
– Сейчас жеребья метать заступник велит… – вздохнул кто-то.
Толстая Кобоха что было сил вцепилась в подпечек. Так, словно её собрались отдирать и тащить, а она – нипочём не даваться. Девчонка Надейка моргала, закусив трепещущий палец.
Опура вдруг широко и радостно улыбнулся:
– Не надо нам, твоя почесть, никакой жеребьёвщины. Я тебе добровольник. Я-то пожил!
Лыкаш тоже дёрнулся вперёд, но спохватился, одумался, отступил.
– Ты? – словно не вдруг заметив Опуру, сказал Инберн. – А дрочёны кто взбивать будет?.. Загибеники чинить? Кроме тебя недельца найдём! – Повернулся к вздрогнувшему Воробышу. – Этот ваш кабальной… долго ещё кладовку населять будет?
Гнездарю стало страшнее, чем в древодельне, когда Беримёд уличал их со Скварой в намерении вытесать гусли. Он бухнулся на колени:
– Добрый господин… твоё высокостепенство…
Инберн удивился:
– Ты меня о кабальном вздумал просить?
Лыкаш стиснул правую ладонь левой:
– Добрый господин… Моя мамонька вовсе по-другому плесень отваживала. Стены велела мочой мазать, на пол красную соль сыпала… И пропадало…
Инберн не сразу, но прислушался. Насчёт мочи всё было понятно. Если в ней добела стирали одежду, значит и стены могла вычистить. Державец грозно уставился на ученика, встопорщил усы:
– Какую такую соль?..
Воробыш почувствовал на себе взгляды всей стряпни, почти пожалел, что высунулся. Однако представить, как давятся собственными лёгкими Опура или Лутошка, было ещё невозможней.
– Не в пронос твоей чести, господин… Красную. Я сам видел за Неусыпучими топями, она там ключами кипит… И на вкус та же…
Инберн обошёл его, снова заглянул в прорубь. Кабального Ветер ему навряд ли отдаст, да и смертников в Чёрной Пятери ожидали ещё не скоро. Державец снова подумал про холопа в кладовке. Кажется, затею дать парнишке самострел поднесли источнику те двое неразлучных, младший Зяблик с дикомытом. Ветер их похвалил. Может, и Лыкашка не только умение греть масло для пряженцев из дому принёс?
Он принял решение.
– Сроку тебе седмица. Ухичивай погреб, как у вас принято. А не пропадёт плесень, полезешь окуривать.
Продух Сквара нашёл, но не очень обрадовался. Он всё-таки не угадал направления. Мрачный ход вывел его далеко за пределы крепости, под скалы у маленького лесного зеленца, служившего кормовищем вепрям и зайцам. Чтобы выбраться наружу, пришлось пластаться в щели между камнями. Сквара застревал, обдирался, гадал про себя, на что ему это надо. Он всё равно не хотел возвращаться в крепость поверху. Бежать от зеленца до зеленца по лютому морозу – невелика радость. Да и светильник хорошо бы забрать, покинутый на краю подтюремка… Тем не менее всякий путь следовало пройти до конца. Извиваясь и брыкаясь, Сквара вывалился из расселины и некоторое время блаженствовал, отогреваясь в тёплой калужине. Он даже не очень опознавался кругом. И так хорошо представлял, как выйти сюда лесом. Может, пригодится когда. А нет, ну и не надо.
– Была б дыра да пар валил, – лениво пробормотал он. – А что сунуть найдём…
Влажное тепло навевало дремоту. Залёживаться было нельзя, но от этого только хотелось плотнее сожмуриться, притворяясь, будто нежишься в домашней мыльне и пар любит в костях, изгоняя усталость дальней дороги. «Вот он я, мама. Не сердись уж, что припоздал…»
Так всё время тешил себя несчастный Лутошка. Вот засну и проснусь, и вновь станет канун Маганкиной прелюбы́, и не сунусь я нипочём в проклятый собачник, саночки возле двери поставлю да мимо тихо пройду…
«От мечтанья не сбудется, – говорил ему Сквара. – Случилось уже, теперь думай, как жить, а отменить не отменишь!» Лутошка не слушал. Лил пустые слёзы о небываемом. Что взять с бедолаги? Добро бы отца его люди хвалили Корнем или Пеньком. А то – Недобоем.
Опёнок зло выругался, поднялся из нагретой лужи, полез назад, в знакомую тьму. Холод сразу вцепился отточенными когтями. Болотная вода стекала под землю, постепенно утрачивая тепло. Петь больше не хотелось. Сквара стучал зубами, чертил рукой по стене, отсчитывал шаги.
