Сквара, кажется, поспевал мишенить в него за всю шайку, но сюда, наверх, даже он докидывал через раз. Ознобиша стал примериваться к бойнице. Между ступенчатыми зубцами выглянул дозорный. Он держал в руках палку.
Ознобиша вдруг исполнился вдохновенной ярости и прянул вперёд: ну, убивай! Скидывай наземь! А не пропустишь и не убьёшь – задушу! загрызу!.. Потому что Ивень… царевна Жаворонок…
Дозорный начал замахиваться…
…И с немалой силой получил снежком прямо в грудь. Так, что аж покачнулся.
Как, что, откуда?.. Ознобиша быстро посмотрел вниз. Зря, конечно. Зато рассмотрел Сквару. У того висел мешком с плеч кожух, а в руке успокаивался тканый поясок, сработавший как праща.
– Лезь давай, – неожиданно добродушно проговорил межеумок. – Убитый я.
Ознобиша выполз на прясло. Другого каната всё равно не было, он потоптался, решил спускаться тем же путём, но ужище задёргалось. Снизу быстро лез Сквара. Ознобиша обождал его, поглядывая на «убитого» межеумка, собрал верёвку, и они со Скварой пошли обратно верхним путём.
– Вот об этом я тебе и твержу, – сказал Ветер. – Только ты слушать не хочешь.
Они с Лихарем стояли в Наклонной башне, превращённой временем, гнилью и жадными человеческими руками в гулкую пустую трубу. Здесь вечно гуляло жутковатое эхо, а если начинало дуть с моря, Наклонная ещё и выла, безнадёжно, угрюмо.
Туман висел над самыми головами, по каменным стенам текла холодная влага. Зато в маленькую бойницу было хорошо видно всё, что делалось на стене.
– Учитель, воля твоя… – пробормотал Лихарь. – Ты… разглядел ли, какими словами он паршука наверх гнал?
Ветер не пошевелился. Так и стоял, сложив на груди руки. Только вздохнул, глядя на прясло, где уже не было ни дикомыта, ни сироты.
– Брату на выручку послал, – ответил он погодя.
Умение постигать речи навзрячь, по губам, вручалось лишь старшим, проверенным ученикам.
– Учитель… – тихо сказал стень. – Ты всё грустишь…
Он пытался сделать брови домиком, не получалось.
Ветер наконец оглянулся. Досадливо смерил его взглядом:
– А ты бы не загрустил? Если бы воспитал прекрасного ученика, а потом был вынужден казнить его за предательство? Ты бы не загрустил?..
Повернулся и легко, нисколько не осторожничая, сбежал вниз по скользким обледенелым ступеням.
Лихарь понурился, ушёл следом за ним.
В пыльном каменном переходе было холодно, темновато и тихо. Мальчишки редко здесь бывали, а в такую рань – подавно. Сквара вдруг остановился:
– Что покажу!..
Завернул правый рукав кожушка, потом рубашки. Локотница была замотана тряпкой. Ознобиша заметил рукоять боевого ножа, торчащую из-под шерстяной полосы. С испугу он успел вообразить клинок в ране, но тут же понял, что нож был просто привязан.
– Ух ты!.. – вырвалось у сироты. Он так удивился, что только и придумал спросить: – На правой-то почему?..
– Потому, – со знанием дела объяснил Сквара, – что искать будут на левой.
Вытащил нож, рукоятью протянул Ознобише.
Тот с уважением взвесил оружие на ладони. Нож был правский. Длинный, тяжёлый, очень острый и страшный. Совсем не как те домашние ножики, которыми они когда-то стружили рыбу, ладили упряжь собакам, резали дерево. Этот ковался для человеческой крови, в нём чувствовалась сила, грозная и недобрая.
– Где взял? – тихо спросил Ознобиша.
Пояса им вернули давным-давно, однако пустыми.
– Учитель дал, – сказал Сквара.
Ознобиша, что называется, встал в пень. Он-то был навскидку уверен, что нож Сквара нашёл. Ну не украл же, действительно.
Но чтобы Ветер…
– Как дал? Почему?..
Сквара пожал плечами:
– Я тебе знаю? Вошёл, в доску бросил и обратно не взял.
Костяную рукоять покрывала резьба. На первый взгляд – листья и цветы, просто чтобы не скользила рука. Если всмотреться, в травяных завитках угадывались додревние андархские знаки, бытовавшие ещё прежде письма.
– «Волчий зуб и лисий хвост во имя Царицы», – разобрал Ознобиша. Помолчал, отдал нож, зачем-то вытер руку о штаны. – Учитель, значит…
Сквара нахмурился, почесал рубчик в левой брови:
– А что? Учитель и есть.
Ознобиша покраснел, остановился, хотел спорить… шорох и бормотание, раздавшиеся впереди, заставили обоих повернуть головы.
Из-за угла пролились неяркие отсветы, послышался старческий кашель. Мальчишки переглянулись. Им не было никакой нужды бояться приспешника, согбенного и седого. Иные из новых ложек никого, кроме своих же наставников, давно не боялись… Встречаться с Опурой не хотелось всё равно. Ознобиша даже оглянулся, прикидывая, как бы потихоньку исчезнуть, но сзади был только выход на стену и межеумок на прясле, который поймёт, в чём дело, и обязательно посмеётся.
Старик вышел из-за угла. Он держал в руках глиняную лампу, заправленную самым дешёвым маслом и оттого нещадно коптившую. Бесцветный взгляд подслеповато скользнул по двоим мальчишкам, замершим у стены. Сквара уже было понадеялся, что Опура, по обыкновению погружённый во что-то очень далёкое, вовсе их не заметит… Не свезло. Дед вдруг ахнул, попятился прочь. Огонёк метнулся на фитиле, испустил облачко сажи и едва не погас, а по стариковской штанине, оправдывая прозвище, начало расползаться пятно.
– Маленький Ивень!.. – Приспешник засеменил к Ознобише, но не дошёл: качнулся к стене, схватился за сердце. Клочковатая борода затряслась. – Вот счастье-то, наш маленький Ивень вернулся…
Не зная, куда деваться, Ознобиша беспомощно покосился на Сквару. Дикомыт с пристальным вниманием смотрел на старика, ожидая, что тот скажет ещё.
– Маленький Ивень, – отдышавшись, чуть спокойнее прошамкал Опура. – Я знал, молодой Ветер во всём разберётся и отпустит тебя. Он умный, Ветер… я всегда говорил… Такой добрый мальчик не мог натворить ничего скверного…
Настал черёд Ознобиши явить крепость рассудка.
– Дедушка, – люто кляня себя за то, что не разведал иного рекла старика, кроме презрительной клички, сказал сирота. – Что же я натворил? Что про меня говорили?
Дряхлый слуга бережно поправил пальцами фитилёк. Лампа принялась коптить ещё больше. Опура поднял на Ознобишу пустые глаза.
– Я знал, – повторил он. Мелко закивал головой, двинулся дальше, вовсе перестав обращать внимание на мальчишек. – То-то ты так удивлялся, когда тебя уводили…
Ознобиша даже шагнул следом, но сразу остановился. Душа надрывалась тотчас выпытать у старика, почему недоумевал брат. А ничего не поделаешь: жди теперь, пока неведомые ветра вновь прибьют утлую память старца к нужному берегу.
