За горами его тьма покрыла пологом.
Заслонили моё солнце часты ёлочки,
Завлекли туманом тучи перехожие,
Загорелись в тёмном небе часты звёздочки…
Деревня подхватила мощным распевом. Сперва девки с бабами, густые мужские голоса поддержали, напутствуя Жога, вручая свой последний наказ.
А за мостиком ты встретишь старых дедушек,
Если их догонишь, свидишься вподстёжечку
Либо встрету встретишь стареньких старинушек,
Передай им слово доброе, приветное…
Равдуша стояла на коленях, расстелив перед собой большой красивый платок, давний мужнин подарок. Крылатый голос снова взмыл к облакам:
Мы проглупали, сироты неразумные,
Не глядели про запас мы на желанного,
Прозевали, упустили ясна сокола.
Улетел в неворотимую сторонушку,
Притомились его крылья многотрудные,
Не слетит, не отзовётся, не воротится…
Равдуша простёрла руки, упала на платок, как в могилу. Может, и хотела бы унестись следом за Жогом, да было нельзя. Свекровушка Ерга Корениха стояла у неё за спиной, держала на руках внука. Люди не берутся судить о памяти младенцев. Иным кажется, будто новорождённые совсем ничего не понимают. Другим – что едва осмысленные глаза вбирают всё и укладывают в память тоже всё, без остатка.
В руках у девок заливались кугиклы, мужчины играли кто на гудке, кто на сопели, дед Игорка и Светел вели гусельный лад. Светел видел свои пальцы на струнах, но что они выводили – хоть убей. Твёржа продолжала петь, отзываясь воплю вдовы крепким и суровым согласием:
А за мостиком ты встретишь малых детушек,
Если их догонишь, свидишься вподстёжечку
Либо встрету встретишь взятых наглой смертию,
Передай им слово доброе, приветное…
Светел как следует очнулся лишь через несколько дней. Когда мать уже выткала вдовье полотенце и повила на Родительский Дуб, а из Твёржи окончательно удалилась посрамлённая Смерть.
Настала пора Жизни возвращаться в обычное русло.
Пахло смолистой елью, дымом и дёгтем… Он ходил туда-сюда по ремесленной, трогая знакомые рубаночки, шилья и молотки. «Кто ж нам теперь лыжи уставлять будет?» – спросила на поминках большуха. Тихо спросила, но Светел расслышал даже сквозь общий смех, сопровождавший озорную повесть о сватовстве Пенька. Дядька Шабарша так же тихо ответил: «Есть кому!»
Светел, пожалуй, вправду знал и умел всё, что надлежит лыжному делателю. Выбрать и расколоть дерево, вытесать заготовки, распарить, зажать в станке, сварить клею для камысов. Выгнуть лапки, скрепить, заплести, шипами снабдить… Всё вроде знакомо, всё в руках держал и сам до ума доводил… Только двадцатилетнего опыта за спиной не было, чтобы умения подкрепить. Поди возьмись в самый первый раз за работу, зная, что отец больше не заглянет через плечо, не поправит, не похвалит, не вразумит…
Всё теперь сам. Ни за кого не спрячешься.
Для начала можно было доверстать лапки, затеянные Жогом в то последнее утро. Светел ещё прошёлся туда-сюда, поглядывая на незавершённое плетево. Отец закрепил ремешки узлом, чтобы не ослабли. Как распустить узел, помнящий его руку, тем самым окончательно подтверждая: больше не войдёт, пригнувшись в двери, не пододвинет скамейку, не возьмётся за проволочный крючок…
Светел вдруг бросился к перекладине, повис, подобрал ноги и так яростно бросил себя вверх, словно взлететь собирался. Снова и снова, без счёта. Начал потеть – скинул рубашку, досадуя, торопясь. Метнулся обратно… Ещё, ещё! Скоро на левом плече вылезли синяки от Сквариной пятерни, но он не заметил. Больной угар, наполнивший мышцы, казался пеленой дыма. Миновать её, и придёт великая ясность. Приметный сучок возникал перед глазами опять и опять. Светел хрипел, рычал, гнал себя дальше. Вместо пота из телесных пор пошла какая-то слизь. Лощёная жердь под пальцами потемнела от крови, стала скользкой и липкой… Ещё! Ещё!
Некому было снять Светела с перекладины да объяснить ему, насколько опасно вот так себя подвигать.
Ещё… Ещё!
Потом что-то случилось. Тело утратило вес. И плевать, что рот был полон густого железного вкуса, это не имело никакого значения, ибо Светел вправду выучился летать. Руки носили его вверх и вниз, как птицу крылья, унесли бы в небо совсем, да крыша мешала. От стропилины отделилось тонкое древесное волоконце, начало медленное-медленное падение вниз. Ладони Светела разомкнулись, он воспарил рядом со щепочкой, такой же лёгкий, такой же неподвластный тяге земной.
Темнота затопила зрачки ещё прежде, чем берестяной пол принял его.
Светел пришёл в себя оттого, что ему вылизывал лицо симуран.
«Рыжик?..»
Нет. У матёрого красавца, склонившегося над Светелом, бурая шерсть играла серебряными искрами. Это был отец Рыжика, сгоревший в небе над стольным городом Фойрегом. Его, Опёнка, отец-симуран.
«Смуроха!.. Я так и знал! – обрадовался Светел. Вскинул руки обнять. – Я знал, ты всё равно живой и найдёшься! А то мама Золотинка сказала, что ты… на ту сторону неба…»
Тёплый язык снова прошёлся по щеке, смывая пот, слёзы и кровь.
«Она сказала правду, маленький Аодх. Я не выжил. Но я решил посетить тебя, пока след твоего отца ещё свеж».
Светел хотел рассказать ему, каким справным вымахал Рыжик, но уловил рядом движение. Повернул голову, увидел седого величественного мужчину с серебряным обручем в волосах.
«Отец, я ещё не встал перед вельможами и не объявил знаки, – виновато обратился к нему Светел. – Зато я лыжи верстать научился. И на гуслях играть. И…»
«Значит, я в правильную сторону тебя отослал, – сказал человек. Непонятно как, но Светел оказался у него на руках. – Царские знаки – не самое важное, мой сын. Даже Огненный Трон не так важен. Надо, чтобы снова солнце светило. Ты должен понять, за что на самом деле стоит сражаться!»
Светел хотел попросить его истолковать сказанное, но медовые глаза уже стали впрозелень голубыми, а вместо каменной звезды надо лбом заблестели белые пряди, серебряные в чёрном свинце.
«Атя! – Светел всей силой души потянулся к Жогу Пеньку, но только и придумал спросить: – Атя… А берёзовый сок – вкусный?»
Доля третья
Нож
Бóльшая часть крепости стояла необитаемая. Каменные чертоги, лестницы и переходы, некогда кишевшие жизнью, после Беды были разбиты трещинами, обрушены, завалены. Ветер не то чтобы напрямую запрещал новым ложкам соваться в руины. Уж кому, как не ему, было знать: мальчишкам что запрети, именно туда они и полезут. Те, кто послушался бы запрета, давно таскали мешки и намывали полы в чьих-то богатых домах. Тихие, послушные ученики были котлярам не нужны. Ребятам просто сказали, что за пределами жилой доли ничего заманчивого не имелось. Зато легче лёгкого было свернуть себе шею, заблудиться, застрять где-нибудь со сломанной ногой или рукой… да навсегда там и остаться, потому что никто не будет искать.
