Заботы волостелей не слишком занимали безымянного ученика. Счастье было в ином: дюжие древоделы вынесли к лобному месту резные древние доски и сопрягали их, бережно сплачивали ударами киянок. Выступ находил вырез, зуб входил в паз… беспорядок на глазах сменялся порядком осмысленного целого. Всякий раз, видя подобное, мальчик отрешался от суеты окружающего, замирал открыв рот, принимался мечтать. Что-то стучалось в рассудок, просилось на свет, обещая чудо и радость… увы, слишком невнятно. Вглядишься попристальней – ускользнёт, как растаявшая снежинка с ладони.
– Можешь ли гораздо, Другонюшка, – промолвил негромкий голос над ухом.
Унот вздрогнул, обернулся. Сзади стоял долговязый парень с лыжами и кайком, притороченными за спиной. Широкие запястья, гибкая, подвижная сила… Был бы сущая гроза, кабы не улыбка. Парень сказал ещё:
– Я тебе, Другонюшка, привет принёс от родимцев.
Отрок тотчас забыл и свои мечты, и знатную лавку.
– От мамы? Как ей можется?.. – Опамятовался, повёл рукой. – Да что ж стоим, идём к нам, в дом Милостивой… Присядешь с дороги, поешь! Ты сам откуда, желанный?
Парень расплылся ещё веселее, сощурил впрозелень голубой глаз:
– Я-то? А из Нетребкина острожка.
Было видно, как Другоня под платком лишь безмолвно пошевелил губами. Уговорное слово объявляло тайного посла Наказующей. Его ни о чём нельзя больше спрашивать. И к себе вести тоже нельзя. Можно лишь слушать, что скажет. Помогать, если велит. Ему – воля!
Моранич спустил наземь укладку, стал развязывать короб. Вспомнил, запустил руку в поясной кошель.
– Вот, покуда на памяти… меньшой братишка готовальничек передал.
Другоня принял воробу, глаза ни с того ни с сего защипало, пришлось жмуриться и моргать.
– А вот от матушки, чтобы с городских снедей живот не схватило.
В руки лёг промасленный свёрток, пахнущий домом.
– Сучилища ваша, – продолжал необыкновенный моранич, – сама бела, на боку пятно жёлтое…
– Звонка? – испугался Другоня. – Как она, старёхонькая? Жива ли?
Ворон рассмеялся:
– Щенков родила на ветхости дней. Сказывают, от Парата. – Не стерпел, хвастнул: – Отик твой моему… – Осёкся, выправился: – Вечорась подарил одного.
Другоня решился посмотреть ему в глаза, попросить:
– Ты… ты щеня береги… Мамонька моим рожденьем с белым светом прощалась, а у Звонки молоко взяло пошло, подложили ей к брюху, тем и окреп.
Ворон любопытно спросил:
– Малый при старце… тот, что вора кричал… Он тоже во имя Владычицы безымянный?
– Что молвишь, желанный, ему никак нельзя рожоное имя слагать, – испугался Другоня. – Это Лютомера Краснопева святого родной сын, Люторад!
Ворон покачал головой, подивился:
– Что ж он недовольником ходит, точно ему сапоги жмут?
Унот даже оглянулся на всякий случай. Озорно блеснул глазами, хихикнул:
– Он… а он правда недовольник. На служение хочет, в след отца. А старец всё не пускает. Говорит, Люторад недоволен в праведном деле, искусства жреческого не постиг.
Ещё старшему ученику без конца досаждал «собачий выкормыш», но об этом поминать не стоило. Чего доброго, мама проведает, загрустит.
– У нас тоже такой есть, – весело отозвался моранич. – Слышь, правду, что ли, бают, будто после Беды люди в город бежали, а тут от них затворились?
Другоня опустил взгляд. Эту старину в Шегардае редко вспоминали, стыдились.
– Правду.
– И то не врут, что твой старец…
Другоня улыбнулся:
– Не врут.
Жрец, тогда уже весьма почтенный годами, велел крепким унотам спустить себя со стены. Пошёл к беженцам… И с ними встал, обнажив белую голову, у чтимых Последних ворот, видевших святую царскую милость. Долго, сказывают, стоял… Однако шегардайцы усовестились. Вынули запорный брус из проушин – да так обратно и не вложили. Вытесали из него основание для знатной скамьи, чтоб память была.
– Я бы поклониться подошёл, – сказал Ворон. – Но куда, мне в острожок обратно бежать.
Другоня рассудительно кивнул. Орудий воинского пути он знать не знал и ведать не ведал. Только то, что они бывали страшны.
Народ тем временем зашумел, стал тесниться. На площадь, стуча посохами, важной чередой вступали большаки. Кутные, ремесленные, от купцов. И жреческие, конечно, ибо в городе продолжали чтить немало Богов. Круг Мудрецов давно присоветовал отдавать Моране первый поклон, но где Круг, а где Шегардай!
Ворона и Другоню оттёрли в разные стороны. Дикомыт поспешно вскинул на плечи кузов, хотел было протолкаться к малышу, но оставил. Учитель ему не велел особо тереться подле единоверцев. Незачем. Тайный воин Владычицы должен быть тайным. А у Ворона и так пока не особенно получалось.
– Внемли, добрый господин Шегардай! – громыхнул над людским множеством голос Окиницы, старейшины рыбаков. Мужичонка он был не из самых видных, щуплый и кривоногий, зато голос – на троих рос, одному достался, зычный, гулкий. Ещё бы, кричавши-то с лодки на лодку. – Внемли и рассуди, господин Шегардай! Бьёт тебе челом красный боярин Болт Нарагон, посланник Высшего Круга!
«Нарагон?..»
Глаза округлились, дикомыт вытянулся как только мог. Сзади ругнулись, обозвали волопёром, он не услышал. Какой там шегардайский почёт, какое державной важности дело, столь гордое, что лишь красному боярину рука его оглашать! Ворон постиг только то, что сейчас увидит брата учителя. Единственного уцелевшего.
Вот появился…
До чего же похож!.. И – ни капельки не похож…
Болт восходил на подвысь медленно, щёки цвели гневными пятнами. Он ведь оговорил с глашатаем, как тот объявит: «…с делом к тебе». И что? Рыбак, привыкший рассуждать о плотве, вышел к людям и бухнул обычное: «челом бьёт». Взяли волю после Беды!
В отместку Болт забыл поклониться четырём ветрам, как вроде бы велел здешний порядок. Если из-за этого отвергнут и всё орудье, с коим он прибыл, – да пусть. У него поважней забот нынче в избытке.
Он долго расправлял и разглаживал свиток. Ещё дольше поправлял шапку с глазастым павлиньим пером.
Люди ждали. О сути привезённых вестей судачили и пересуждали на все лады. Сейчас всё прояснится.
– «Славный господин Шегардай, – начал наконец Болт. – С земным поклоном к тебе, батюшка, малые дети твои от чресл Эдарговых, от праведного семени Ойдригова: царевич Эрелис и милая сестра его, царевна Эльбиз…»
Площадь вымерла. Проглотили языки даже самые говорливые. Аж стало слышно, как над разливом ссорились чайки и в дальнем углу воровского ряда перекликались торговки. Тишина длилась.
– Кто-кто?.. – наконец спросил одинокий голос неподалёку от Ворона.
