– Ой! Правда горит…
Царский дар
Обратно его, торжествуя, вывели сразу оба наставника. Дыр и Годун шли с таким видом, будто сызмала воспитали сокровище. Ознобиша озирался по сторонам, только теперь как следует замечая шатёр, светочи, охрану, великих гостей. С хозяйского престола, успокаивая ворчащую кошку, смотрел белобрысый ровесник. Круглые щёки, сонные рыбьи глаза…
Ознобиша подошёл. Преклонил колено, как подобало. Царевна знай уточила пояс, потупившись над бёрдом. Густая бисерная сеточка щекотала ей нос. Холостой конец нитей тянулся к ножке стольца.
– Поднимитесь, наставники, – негромко подал голос царевич. – Я ещё не привык, чтобы мне кланялись почтенные мудрецы… – И обратился к Ознобише: – Ты преуспел, друг мой. Остальным свезло меньше. Как тебе удалось?
Он говорил медлительно, словно семь раз отмеряя каждое слово. Зяблик пискнул, кашлянул, ответил взрослым голосом:
– Мне велели донести воду, государь. Я на неё и смотрел.
– Но тебя всячески подпугивали и сбивали, – сказал седовласый вельможа, стоявший у трона. – Другие не справились.
Ознобиша затосковал, не умея объяснить того, что у него само собой получалось. Они бы ещё Сквару взялись пытать, как он песни слагал.
– Не ведаю, государь… Я на воду смотрел…
У царевича дрогнул уголок рта.
– Перед тобой плясали красные девушки, над ухом стрелы жужжали, на голове шапка горела…
Ознобиша окончательно потерялся:
– Не вели казнить, государь… Я на воду смотрел…
Эрелис снял пальцы с пушистой дымчатой спинки. Развязал кошель.
– Зачем же мне рубить яблоньку, от которой можно дождаться зрелого плода? Подойди сюда, не бойся. Дай руку.
Ознобиша послушно вскочил, приблизился к возвышению. Царевич держал серебряный наручень дивной старой работы.
– Рукав заверни, бестолочь, – прошипел сзади Дыр. – Правый!
Зяблик поспешно дёрнул вверх шерстяную тканину. Все уставились на верёвочный плетежок, изрядно засаленный и потёртый.
– Нищей самоделке не место рядом с царской наградой, – процедил усатый витязь, подошедший из глубины зала. Он казался на кого-то смутно похожим, но на кого, смекать было некогда. – Сними живо, малыш, не срамись перед праведным государем!
Ознобиша жутко побелел, вскочил, прянул прочь, схватил левой рукой правую. Натянул рукав на самые пальцы.
– Нет! – выдохнул. – Не сниму!..
Боярин шагнул вперёд, встопорщил усы:
– Живо, щенок…
Ознобиша судорожно прижал запястье с плетежком к животу:
– Руку режь, не сниму!
Витязь удивился:
– Будто не отрежу?
– Оставь его, – велел с трона царевич.
Боярин зло оглянулся, мгновение помедлил… кивнул, покоряясь. Ознобиша снова начал дышать, с надеждой поднял глаза.
– Подойди, друг мой, – повторил Эрелис. – Что за оберег ты так рьяно хранишь?
Сирота пробежал мимо поражённых ужасом наставников, снова опустился на колено. Показал руку. Царевич уважительно присмотрелся к Сквариным искусным узлам, даже пальцем тронул. Ознобиша вдруг увидел, что руки наследника были сплошь в рубцах и мозолях, а взгляд – вовсе даже не рыбий.
– Памятка, стало быть? – догадался Эрелис.
Ознобиша едва не начал икать, но справился.
– Это… из верёвки, на которой… мой старший брат умер…
Болт Нарагон перестал слушать. Насельники дремучего Левобережья уступали в грубости лишь дикомытам. У них, говаривали, старшим сыновьям было принято отделяться, а младшему – сидеть на корню, блюсти родительский дом. С гнездаря станется променять царский дар на верёвочный витушок. А царевичи вроде Эрелиса будут вознаграждены тем, что их вовсе чтить прекратят.
К Ознобише сзади подошёл учитель Дыр.
– Государь, – выждав взгляда Эрелиса, склонил голову темнолицый южанин. – Дозволь предложить тебе ознаки иных дарований нашего ученика. Он неплохо запоминает стихи, с ним давно уже никто не конается в читимач…
Эрелис кивнул. Потёр пальцем висок.
– Читимач – благородное развлечение для ума, призванное учить полководца дальновидности в искусстве войны, – проговорил он как прежде неторопливо. – Увы, пока оно представляется мне всего лишь переливанием из пустого в порожнее… хотя, тут ты прав, весьма изощрённым.
Невлин засмеялся первым, учителя почтительно подхватили.
– А вот красный склад я бы послушал, – продолжал Эрелис. – Не припомнишь ли, друг мой, приличной сему дню бывальщины о благородстве древних времён? Я уверен, здесь и гусли найдутся.
Ознобиша пришёл в ужас, покосился на скромную рукодельницу… вспыхнул: «Царевна Жаворонок! Это было в горестный год… Уберечь её воитель не смог… не смог… потому что…»
– Государь… позволь слово сказать?
– Говори, друже.
– Государь, – начал Ознобиша. – На воинском пути сказывают, что по стари́нам котла лучшие охраняли. Вот погляди, сделай милость… Я стою между твоими рындами и тобой, а они в ус не дуют. Будь я злой подсыл…
Эрелис задумчиво оглянулся на свою стражу. В его взгляде Ознобише почудилась насмешка. Зато рука молодого боярина поползла к ножнам:
– Такими убийцами мы пол подтираем да в сточную канаву мечем!
– Мальчишка прав, – неожиданно вмешалась Айге. Перебить никто не решился, даже усатый обидчик. Источница подошла к престолу, остановилась на ступеньке, весело оглядела охрану, кивнула. – Теперь вот ещё и меня до царевича с царевной невозбранно пустили… На что они вообще тут стоят, если всякий, кому не лень, подойти может?
Она показала ладони. В каждой лежало по ножику, маленькому, но наверняка смертоносному. Никто не пошевелился, лишь Невлин сдавленно ахнул. Айге покачала головой, убрала оружие.
Царевич ответил неожиданно спокойно:
– Я могу постоять за себя и за сестру.
Айге улыбнулась кошке, протянула руку, почесала пальцем белое горлышко.
– Ты мал и глуп, – сказала она Эрелису. – Можешь, конечно… Мало тебя Космохвост за уши драл.
– Госпожа Айге, – запоздало откашлялся Невлин. – Осмелюсь напомнить, перед тобой третий наследник державы. Стоит ли так выговаривать ему в присутствии простолюдья?
Источница лукаво подняла бровь:
– Простолюдья? А я так поняла, здесь всё добрые друзья собрались, имеющие к царевичу подхожденье!
Она вдруг перестала улыбаться, голос хлестал кнутом. Ознобиша отметил, как тотчас притихли девчонки, съёжились под куколями широких плащей, а боярин Болт, кажется, оставил мысль поискать к ним «подхожденье». Царевич задумчиво слушал. У царевны кончился уток, она мотала новый и глаз по-прежнему не поднимала.
