— Ну пожалуйста!
— Я прошу вас уйти!
Она посмотрела мне прямо в глаза. Я, конечно, производил странное впечатление, но вряд ли был страшен. Мне кажется, она поняла, что у меня нет никакой задней мысли, и наконец согласилась:
— Ну хорошо.
Я шагнул к занавеске: я уже не сомневался, что все это время бабушка пряталась в парикмахерской. Видя мое смятение и отчаяние, парикмахерша уступила. Она вяло посопротивлялась, но потом решила положить конец этой комедии, которая перестала быть смешной. Я шагнул к занавеске и очень медленно стал ее отодвигать…
За занавеской оказалась маленькая девочка: она сидела на полу и играла с куклой. Я повернулся и, ни слова не говоря, вышел на улицу. На миг я действительно поверил, что бабушка там. Я ждал, что вот сейчас отдерну занавеску и увижу ее — но как же нелепа оказалась моя надежда. Что ей было делать в задней комнате какой-то убогой парикмахерской? Какой я идиот!
Я отправился к родителям. И всю дорогу в поезде ругал себя за дурацкое поведение. Но, приехав и увидев отца, вдруг все понял.
30
Воспоминание Марилин
Это случилось буквально на днях. Входит ко мне в парикмахерскую парень, а сам аж весь дрожит. «Вам, — говорит, — может это показаться странным, но не остались ли у вас волосы той девушки, которую вы только что стригли?.. Это моя невеста… Я обожаю ее волосы… Невозможно, чтобы они так вот просто валялись на полу… Если вы их еще не выбросили, отдайте мне…»
31
Не люблю стандартных коттеджей. Тоскливое зрелище. То ли дело настоящий загородный дом или даже городская квартира — тут каждый человек делает свой выбор. Сам не знаю почему, но то, как жили мои родители, вызывало у меня раздражение. Я мог бы написать гору трактатов об этих тошнотворных типовых коттеджах, стать памфлетистом из отвращения к ним, бичевать их изо дня в день, строить социопрофессиональные теории, описывая категории людей, населяющих эти схожие как две капли воды халупы, негодовать, изобличать, клеймить. Но на самом деле плевать я хотел на коттеджи. Плевать с высокой колокольни! Просто иногда на меня накатывает, и я бешусь, потом успокаиваюсь. Ничего, все пустяки, я просто еду навестить родителей.
Я позвонил в дверь. Отца я нашел в таком состоянии, в каком не видел никогда в жизни. От его лица ничего не осталось, он распадался на глазах. Еще заметнее это было в поведении: между жестами, словами все время возникали паузы. За что бы он ни брался, это превращалось в нескончаемую череду заминок, он начинал что-то делать и бросал, потом вздрагивал, спохватывался и начинал снова. Это напоминало телепередачу, когда телевизор плохо работает и изображение замирает. С той разницей, что я не мог поступить с отцом, как с телевизором: по ящику-то лупят, чтоб перестал барахлить (странная логика). В общем, открыв мне дверь, отец, по меньшей мере, секунд десять молчал, прежде чем сказать «привет», и еще столько же, прежде чем пригласил меня войти.
— Я приготовил кофе. Будешь кофе? — спросил он, направляясь на кухню. Я последовал за ним по коридору, в котором не горел свет. — Да, так я о кофе. Сварить тебе, м-м? Я хорошего купил, сейчас попробуешь.
Кофе мы выпили молча, даже не присев. После чего отец сказал:
— Ты не голодный? Может, перехватишь чего-нибудь?
— Не, я не хочу есть, спасибо.
— Да? Точно не хочешь? А то у меня тут есть кое-что. Тебе надо что-нибудь съесть. Сил прибавится. Ты точно ничего не хочешь?
— Ну ладно… давай…
Отец с облегчением вытащил из шкафа какой-то пакет. То, что я согласился съесть кусок сухого кекса, доказывало, вероятно, что его собственное существование продолжается.
— Как дела? — спросил я.
— Да ничего, в порядке.
— Надо было тебе раньше сказать про маму.
— Хочешь еще кекса? Ты вроде любишь?
— Да, спасибо. Очень вкусно.
— …
— А что мама? Почему ты не говорил мне раньше?
— Я сам не понимал, что происходит. Это все как-то быстро покатилось… Иногда мне казалось, вроде что-то не так… Потом, в другие дни, она как будто вела себя нормально… Я уж и сам не знал, что думать.
— Она спит?
— Она у себя. Отдыхает, кажется. Она принимает антидепрессанты.
— Она знает, что я пришел?
— Да, я ей сказал.
В этот момент мы оба забыли о бабушкином исчезновении. Ошарашенный тем, что я нашел в родительском доме, я забыл сказать отцу, какая мысль пришла мне в голову после встречи с парикмахершей. События последних дней совершенно выбили меня из колеи. Даже странно, что мы столько лет жили в совершенном благополучии, плыли по тихой и сонной реке семейной жизни — и вдруг столько драм одновременно. У меня было впечатление, что настало время платить за ровные, вялые годы спокойствия. А теперь неизвестно куда кидаться. Я ищу бабушку, в это время теряю в каком-то смысле мать, и, вместо того, чтобы броситься к маме в комнату, борюсь с желанием убежать. Как же мне хотелось куда-нибудь скрыться, чтобы мне дали жить своей жизнью, дали работать над книжкой (слабый аргумент, конечно). Не хочу никакой ответственности, хочу только, чтобы меня оставили в покое. И тут, думая обо всем об этом, я понял, что желание, чтобы тебя не трогали, — это то самое, что объединяет нашу семью.
Я вошел потихоньку, не постучав. Увидев на лице матери улыбку, я почувствовал облегчение. Слова отца очень напутали меня. Теперь же, когда я мог сам оценить ситуацию, она мне показалась не такой драматичной. Мама, судя по ее виду, была рада меня видеть — притом что в последнее время по неизвестной для меня причине наши отношения сделались довольно сдержанными. Возможно оттого, что, когда я был маленьким, она редко обнимала меня и теперь мне было трудно отвечать на ее приливы нежности. Впрочем, на этот раз я крепко ее поцеловал и сел на краешек кровати. И тут понял, что ее просветленная улыбка относилась не ко мне: это была улыбка человека, находящегося под действием сильного психотропного средства. Я замер, не зная, что сказать. В тщетных поисках предмета разговора я стал разглядывать комнату, переводя взгляд с предмета на предмет, как утопающий хватается за соломинку. На ночном столике стояла позолоченная икона: образ какой-то святой. Это меня удивило. Мама всегда любила церкви, изучала их архитектуру и, как я уже говорил, любила церковные обряды. Но это никак не было связано с верой. Напротив, в этом вопросе она была непримирима и часто повторяла: «Религия — это для слабых». Ссылалась на Ницше. Так что икона в изголовье могла означать полную перемену убеждений, если не сказать больше: безотчетное признание своей слабости. Она цеплялась за изображения, за предметы, как будто надеясь, что они спасут ее от смятения. От пустоты, которая угнетала ее. В какие-то моменты у нее случались просветления, и тогда она силилась понять, что с ней происходит, и тихо повторяла: «Мне страшно».
