— Максим.
Лиза обернулась.
— Кахобер Иванович?!
Кахобер Иванович Калмахелидзе, самый лучший на свете классный руководитель, преподавал историю. Упитанный и в то же время очень подвижный, он много смеялся, носил усы и говорил с легким грузинским акцентом.
— Максим, — сказал он, — пожалуйста, отнеси журнал в учительскую, — и протянул Елкину журнал.
Кахобер Иванович всегда появлялся внезапно.
Он был «Скорой помощью» и Службой спасения, пожарной командой и просто другом — такой это был человек.
— Надо поговорить, — сказал Кахобер Иванович, когда ушел Максим.
Они вошли в пустой класс и сели: он — за свой стол, Лиза — напротив.
«Он все знает, — подумала Лиза, — это конец». — Ты ничего не хочешь мне сказать?
Лиза молчала. А что она могла сказать? Что ей объявили бойкот? Но он и так это знает.
— Лиза. — Кахобер перегнулся через стол и осторожно прикоснулся к ее руке. — Ты обидела человека. Несправедливо обидела. Ты должна извиниться.
Лиза вспыхнула.
Извиниться?! За что? У нее пропал дневник!
Разве она не пыталась им объяснить? Но они даже слушать не стали. И потом, почему Юля так боялась открыть сумку? А что, если дневник у нее? Лиза просто хотела убедиться. Нет, она не станет извиняться. С какой стати?
— Тебе Трудно, — сказал Кахобер, — я понимаю. Если хочешь знать, я тоже веду дневник.
— Вы?
Кахобер встал и начал прохаживаться по классу: от двери к окну и обратно.
— Когда мне было тринадцать лет, мне нравилась одна девочка. Ее звали Софико.
«Неужели дневник у него? — с ужасом подумала Лиза. — Нет, не может быть».
— Как это обычно бывает, я долго не мог признаться. И вот однажды на перемене я набрался духа, подошел к ней и сказал: «Софико, Я тебя люблю». — Прямо так и сказал А потом забрался на подоконник И говорю: « Софико, для тебя я готов сделать все, что ты скажешь Хочешь я выпрыгну в окно? Только скажи». А сам смотрю вниз, и у меня мурашки по спине: третий этаж все— таки.
Кахобер задумался и немного помолчав, продолжал:
— «Ерунда, не прыгнешь» — вот что сказала мне Софико.
— А вы?
— Прыгнул.
— Вот это да!
— Прыгнул и оказался в больнице. И знаешь что?
— Что? .
— Софико даже не пришла меня навестить
Лиза представила себе Софико: оправив ветхое платье, сшитое, по моде послевоенных лет, злая красавица исподлобья смотрела на маленького Кахобера. Хорошо быть красавицей.
— Так и не пришла.
— Нет. Но гораздо хуже было другое — Кахобер потряс в воздухе указательным пальцем. О моей любви говорила вся школа. Я был просто в отчаянии.
— Еще бы, — кивнула Лиза, а сама подумала:
«Дневник у него, это ясно».
— Но знаешь — грустно сказал Кахобер — это скоро прошло. Я рассуждал так: я не сделал ничего плохого — наоборот: я люблю Софико и это доброе чувство. Почему я должен стыдиться? Как ты думаешь, я был прав?
— Не знаю, — пожала плечами Лиза. — То есть нет. Наверное, это хорошо.
— Я тоже так считаю.
«Издевается, — думала Лиза. — Сказал бы сразу: «Дневник у меня"».
А Кахобер продолжал:
— Пока я со сломанными ногами лежал в больнице, я о многом думал, тем более что времени у меня было достаточно. Я пытался понять, почему Софико меня не остановила. И почему потом не пришла навестить. Я должен был разобраться в своих чувствах. Понимаешь? И тогда я решил вести дневник. Так, записывал разные мысли, даже стихи сочинял.
— Вы пишете стихи?
— Нет, теперь нет. Но дневник помог мне многое понять. Знаешь, почему Софико не пришла меня навестить?
— Почему?
— Софико чувствовала себя виноватой. Она думала, я не захочу ее видеть. Но я это не сразу понял. — Кахобер придвинул к себе стул и сел задом наперед, обхватив спинку руками. — А что касается дневника, я веду его до сих пор. Я бы не хотел, чтобы он оказался в чужих руках, я понимаю. Но и ты меня пойми.
— Да, конечно, — согласилась Лиза, — я понимаю.
— Нет, ты не понимаешь. Юля не брала твой дневник.
— Можно спросить? — сказала Лиза и немного смутилась. — Конечно.
— Мой дневник у вас?
— Нет.
— Тогда почему вы так уверены, что это не Юля?
— Это исключено. — Кахобер наклонил голову набок и криво улыбнулся, отчего его усы изменили положение, а глаза стали как щелки. — Просто она не такой человек.
— Если честно, — сказала Лиза и покраснела, — я тоже об этом думала. Но если она не брала, почему она не могла показать сумку? Я просто хотела убедиться...
— Убедиться? — Кахобер Иванович снова поднял вверх указательный палец и наклонил голову набок. — Никто не имеет права обыскивать другого человека, даже если он тебе не нравится. Ты должна извиниться.
— Я попробую.
— Вот и хорошо, — обрадовался Кахобер. — И пожалуйста, не надо думать, что, если ты не придешь на классное собрание, я об этом забуду. Договорились?
Лиза кивнула.
От классных собраний у Лизы часто оставался на душе неприятный осадок: видимо, предчувствовала, что однажды сама окажется под прицелом.
Кахобер долго ходил по классу, говорил и размахивал руками. У Лизы ком стоял в горле, и в какой— то момент ей показалось, что она упадет в обморок.
— Лиза хочет извиниться, — сказал Кахобер и, уступив ей место, отошел в сторону.
И она извинилась.
«Странно, — думала Лиза, спускаясь по лестнице, — когда ты не прав, стоит тебе извиниться, как мир преображается, а ты сам как будто становишься Лучше».
В раздевалке ее окружили одноклассники. Она сколько угодно могла с ними болтать, и никто не смотрел на нее косо. Максим Елкин ликовал. А сама Лиза чуть не расплакалась: просто ей было у кого переписать домашнее задание и спросить как дела — ничего особенного. Но это так важно, кота есть с кем поговорить.
* * *
Стоял солнечный майский день. Листья на тополях стали еще больше, а воздух был наполнен свежестью. Лиза простилась с Максимом и отправилась домой.
— Эй! Лиза!
Лиза обернулась. Она всегда ходила быстро, и Юля ужасно запыхалась, пока ее догнала.
— Лиза! Постой. Я хотела тебе сказать. — Юля тяжело дышала и говорила сбивчиво. — Когда ты попросила меня открыть сумку... Понимаешь, там была одна фотография... Извини ...
— Ты не должна извиняться, — перебила ее Лиза. — Это подло обыскивать человека, даже если... даже если для тебя это важно. И потом, сумка...
