Додик не сопротивлялся. Это вообще была его особенность, пленявшая многих женщин, он никогда не требовал, не настаивал, тем более не просил. Он с королевским достоинством и некоторой благородной безучастностью позволял женщине сделать то, что та хотела, жаждала, мечтала для него сделать.
В Москве Танечка принялась рьяно конвертировать свои капиталы в имущество. Валюту — в трехкомнатную квартиру, бриллианты — в две машины, одну себе, другую Додику… Длинную, «в пол», лисью шубу — роскошную, легчайшую и, несмотря на это, невероятно жаркую, из каких-то особых сверхдрагоценных норвежских лисиц — Танечка конвертировала в бытовую технику для новой квартиры, кажется, на нее купили холодильник, стиральную машину и что-то еще… Почему-то потом Танечка больше всего жалела об этой шубе. Может быть, потому что зима наступила очень холодная, и Танечка нещадно мерзла в своей меховой куртке. А на другую шубу денег все никак не выкраивалось. Чтобы согреться, она вспоминала виллу в Испании, которую купил специально для нее муж-миллионер, потому что врачи сказали ему, что Танечка не очень крепкая и ей надо много времени проводить на солнце, в сухом и здоровом климате.
Время пролетело быстро. Сначала они продали Танечкину машину, оставив Додикову, потому что он не мог, конечно, ездить в Останкино на метро… И Танечка стала ходить по магазинам пешком… Потом она начала наведываться не в магазины, а на оптовый рынок, потому что там все было намного дешевле… Потом сломалась стиральная машина, из-за которой она в числе прочего продала свою замечательную лисью шубу, и Танечка стала стирать вручную… Олаф иногда писал ей письма, смысл которых с норвежского на русский перевести можно было бы очень кратко: «Когда нахлебаешься дерьма, вернешься!», но поддерживать финансово не собирался ни в малейшей степени. По всей видимости, благородная красота Додика оставляла его глубоко равнодушным.
Конечно, Танечка и дальше продолжала бы свое жертвенное служение, выискивая на рынках сосиски подешевле и придумывая, что еще можно продать, чтобы сводить Додика в конце его тяжелой рабочей недели в ирландский бар — Додик обожал кофе по-ирландски: виски, взбитые сливки, стекающие по горячей ложечке… Но Додик не собирался ничего продолжать. Додик не мог позволить Танечке губить себя, тем более что именно в это время на его горизонте появилась Надя Хоккер, владелица дорогого и модного «Фитнесс-клуба», вступительный взнос в который составлял не одну тысячу долларов.
Конечно, Танечка была самоотверженная подруга и чудесная женщина… Когда она загорала topless, то бишь с открытой грудью на борту яхты своего мужа-миллионера, бывалые яхтсмены теряли в своих норвежских фьордах управление и оказывались на грани кораблекрушения — такая у Танечки была грудь… Конечно, Надя Хоккер более всего напоминала раздобревшую рыжую многоопытную — столько лет за плечами — корову… Собственно, и «Фитнесс-клуб» супруг Хоккер купил Наде, чтобы она занялась наконец хоть каким-нибудь делом и перестала пить и жиреть… Но Додику в его нынешнем положении не приходилось выбирать форму груди: времена наступали жесткие, все об этом говорили — и правительство, и финансисты, и рядовые граждане, — а Додик с его привычкой к неге, комфорту и беззаботности чувствовал эту жесткость, как никто другой.
Конечно, получилось не очень хорошо, Додик желал бы, чтобы все прошло потише, поспокойнее, поцивилизованней… Чтобы Танечка, пораскинув мозгами, купила билет в Осло и вернулась к своему Олафу, с которым у нее даже не был расторгнут официальный брак, — правда, с Додиком она два года назад, на пике любви, в блаженной влюбленной уверенности, что «вот это на всю оставшуюся жизнь», до «самой березки», тоже оформила официальный брачный союз… Додик даже был уверен, что именно так она и сделает: уедет и будет вспоминать всю оставшуюся жизнь время, проведенное с ним, как «сон любви», да еще и поблагодарит за приобретенный опыт…
Но с «оставшейся жизнью» вышла промашка… Вместо того чтобы «раскидывать мозгами» и покупать билет в Осло, Танечка выпила раствор какой-то гадости и, сильно обделавшись — врачи объяснили потом Додику, что первым делом у человека, принявшего яд, разлаживаются тормозные механизмы, — резко и быстро перешла в состояние комы… В таком виде — в дерьме и без признаков жизни — ее и обнаружила мама, примчавшаяся на Щербаковку со своей Пречистенки… Сотовый Танечкин телефон был, конечно, у Додика, но пейджер-то он Танечке все же оставил… И когда то, что называлось раньше Танечкой, укладывали на носилки, пейджер пищал на ее измазанных фекалиями джинсиках «Рокко-барокко», пытаясь передать предназначенные ясноглазой милой девочке слова: «Таня, доченька, это мама. Что случилось? Я очень волнуюсь…»
Санитар снял пейджер и сунул себе в карман. Он давно подрабатывал таким способом, снимая с транспортируемых бесчувственных тел телефоны, кольца, паркеровские ручки, портмоне с долларами и хорошие часы — мелочами не марался…
Пейджер пропищал еще несколько раз, уже в кармане у санитара, потому что сообщение было передано «с подтверждением» и дублировалось каждые пятнадцать минут. «Что случилось? Что случилось? Что случилось? Что случилось? Что случилось? Что случилось? Что случилось…» Бестолковая электроника точно и механически бесстрастно передавала мамины слова, бессильная, правда, передать дрожь и спазмы страха, сжимающие слабый, как у всех сердечников, старческий голос, а сама Танечкина мама была уже мертва.
Она, осознав трагедию, прожила всего пятнадцать минут: ровно столько понадобилось, чтобы вызванная ею «Скорая помощь» приехала и врач, оттянув пальцем синее Танечкино веко и мельком глянув на безжизненный стеклянный зрачок, заключил: «Практически безнадежно».
Танечка жалела, что осталась жива. Правда, она чувствовала себя такой слабой и бессильной, что могла только лежать и плакать беззвучно в своей полутемной палате с убавленным светом. Плакать и надеяться, что она все-таки умрет… Ее уже давно перевели из обычной горбольницы, куда привезли практически трупом, в частную клинику и окружили немыслимым комфортом — подруги дозвонились до Олафа, и он уже приехал в Москву, чтобы «создать для нее все условия».
Но Танечка не хотела никаких условий, ее тошнило от Олафа, она любила человека, потерянного для нее навсегда. Поэтому она лежала и плакала, тайком выбрасывала лекарства и отказывалась от еды… Но силы так же неуклонно возвращались к ней, как приближалось и время выписки из клиники, вместе с вновь обретаемыми силами приходила и мысль: если любовь нельзя вернуть, то, может быть, за нее можно отомстить?..
Все хлопоты о маминых похоронах тоже взял на себя Олаф…
Хоронили ее на совсем новом кладбище. «Коммерческое», как обронил кто-то из людей, шествующих в похоронной процессии…
Сочетание слов «коммерческое кладбище» не заставило Танечку ни усмехнуться, ни возмутиться… Сочетание «коммерческого» и «некоммерческого», характерное для нынешней жизни, продолжалось и после смерти… На старом кладбище было дешево, тесно, очередь и давка. Места там продавали по старым ценам, и их не хватало…
А это было очень дорогое кладбище. Новое кладбище для новых покойников из числа «новых русских»… И несколько недавних могил, чьи обитатели или их родственники смогли позволить себе похороны по такой цене, терялись маленьким островком посреди огромного зеленого поля… Ограда нового кладбища тоже терялась где-то далеко в высокой траве, и казалось, что это похороны «в чистом поле»… Ветер проносился волнами по нетронутой дикой, нестриженой траве… Сияло на ярко-синем, без единого облака небе солнце… И Танечка подумала, что маме, возможно, понравились бы такие похороны… Если похороны вообще могут понравиться.
