— Выметайся отсюда!
— А как же операция? — опешила я. — Я больна, у меня отказала печень…
— Не будет никакой операции, — рявкнул Сирин, рывком стягивая меня с кровати и кидая поверх одеяла вынутую из шкафа одежду. — Ты здорова. Это ты донор, понимаешь? Ты была нужна отцу как поставщик органов. Только поэтому Макс о тебе и вспомнил.
— Вы это серьезно? — теперь уже не поверила я.
Вранье! Отец не мог так со мной поступить! Но память, будя воспоминания, включила в голове задушевный голос отца. «Ты — мое будущее, Женька!» Теперь эта фраза обрела новый смысл. Я — папино будущее. И его печенка.
— Я похож на шутника? — прорычал Сирин, шарахая кулаком о стену.
— Тише, больных перебудите! — пролепетала я.
— Нет никого на этаже, мы с тобой одни, — процедил Сирин.
— А где же медсестра?
— Должно быть, в дороге. Едет домой. Я ее уволил за нарушение дисциплины.
Я криво усмехнулась.
— К чему столь жесткие меры?
— Каждый должен делать то, что от него требуется. Если тебе сказали не включать телевизор — значит, его нельзя включать! Это закон. Быстро одевайся, и пошли отсюда! — приказал он, отворачиваясь к окну. — Ну же! Живее! Я не смотрю!
Пока я натягивала платье, он раздраженно барабанил пальцами по подоконнику, дожидаясь, пока я закончу. Наконец, я проговорила:
— Все, я готова.
Сирин резко развернулся и, схватив меня за плечо, выволок из палаты. Свет в коридоре был погашен, горела только дежурная лампа над пустым постом медсестры. Протащив меня по коридору мимо палат до неприметной дверки в стене, Викентий Палыч щелкнул замком, открывая ее, и втолкнул в темное помещение. Знакомый запах ударил в нос, по скрипучим половицам простучали шаги Сирина, вспыхнул свет. Я недоверчиво огляделась по сторонам и увидела, что нахожусь в коридоре коммуналки на Луталова.
* * *
Между тем в голове у Маковского родилась идея написать коллективный портрет всех сотрудников «Аполлона», и члены редакции с радостью его поддержали. В тот холодный ноябрьский день более десятка писателей и поэтов встретились в декоративной мастерской художника Головина на самой вышке Мариинского театра, собираясь позировать. Под звуки арии из «Фауста», доносившиеся из зала, между коллегами прохаживались Максимилиан Александрович и Гумилев, дожидаясь хозяина мастерской. На полу ковром лежали декорации к опере «Орфей и Эвридика» Глюка, и гуляющие старались на них не наступить. Коллеги с недоумением посматривали на Макса, который тяжело дышал и выглядел отчего-то взволнованным. И вдруг Волошин, поравнявшись с Гумилевым, размахнулся и дал ему звонкую пощечину.
Щека сразу побагровела, а глаз припух.
— Звук пощечины действительно мокрый, — пробормотал смущенный и растерянный Толстой, неприятно пораженный выходкой друга.
Гумилев кинулся с кулаками на обидчика, но сотрудники редакции их растащили, постаравшись не допустить рукопашной между хилым Николаем Степановичем и крепышом Волошиным.
— Ты мне за это ответишь! — выдохнул Гумилев, хотя они никогда не были с Максом на «ты».
— Вы поняли за что? — глянул на него Волошин.
— Да, — холодно кивнул Гумилев.
— Я готов предоставить удовлетворение, — заявил Макс.
Заметив недоумение на лице Папы Мако, Волошин виновато осведомился:
— Вы недовольны мной?
— Вы слишком великолепны физически, Максимилиан Александрович, — ответствовал Маковский, — чтобы наносить удары с такой силой человеку, явно слабее вас. В этих случаях ведь достаточно символического жеста…
— Да, я не соразмерил, — сконфуженно пробормотал киммерийский Зевс. — Алексей Николаевич, — повернулся он к графу Толстому, — будьте моим секундантом.
Виновато пожав плечами, приятель молча кивнул головой. Вторым секундантом Волошина вызвался стать ученик хозяина студии князь Шервашидзе. Соперник призвал в секунданты Михаила Кузмина и секретаря редакции Зноско-Боровского.
Тем же вечером секунданты собрались в ресторане и стали обсуждать условия дуэли. Дуэльные пистолеты предложил достать князь Шервашидзе и отправился за ними к своему знакомому. Оружие оказалось довольно старым, но с традициями, и на рукоятках обоих пистолетов были выгравированы имена всех когда-либо на них стрелявшихся. Место выбрали тоже примечательное — на берегу Черной речки, где когда-то стрелялись Пушкин с Дантесом.
Ранним утром дуэлянты выехали на автомобилях в сторону Новой Деревни. В дороге машина Волошина нагнала автомобиль противника, застрявший в снегу. Секунданты Гумилева откапывали машину, в то время как Николай, спокойный и серьезный, заложив руки в карманы, стоял в стороне и наблюдал за работой приятелей. После того как совместными усилиями вызволили машину из снежного плена, все вместе двинулись к месту дуэли.
— Пожалуй, вот здесь вполне подходящий ландшафт, — окидывая взглядом присыпанный снегом пустырь, поделился наблюдениями Кузмин.
— Отлично, — выбираясь из машины, одобрил граф Толстой и двинулся по целине, отсчитывая пятнадцать шагов.
— Михаил Алексеевич, — обращаясь к Кузмину, нахмурился Гумилев, внимательно следивший за распорядителем дуэли. — Передайте графу Толстому, что он шагает слишком широко.
— Граф, — продублировал дуэлянта Кузмин, — вы шагаете слишком широко.
Когда шаги были отмерены и противники встали на обозначенные позиции, Толстой двинулся к Гумилеву, неся в руке приготовленный пистолет. Тот черным силуэтом возвышался на заснеженной кочке, едва различимый в рассветной мгле. Шубу он сбросил на снег, оставшись лишь в сюртуке и цилиндре. Завороженный величественной картиной граф не заметил проталины и провалился в воду. Гумилев невозмутимо ожидал, когда Толстой выберется, даже не пытаясь помочь, а дождавшись, принял у него из рук пистолет и с ледяной ненавистью уставился на Волошина. Макс стоял напротив него, широко расставив ноги. Промозглый ветер трепал его буйные кудри. Вложив ему в руку второй пистолет, граф Толстой прокричал:
— В последний раз предлагаю помириться!
— Я приехал драться, а не мириться, — жестко отрезал Гумилев.
— В таком случае прошу приготовиться, я начинаю счет! Раз! Два!
И тут Кузмин, не в силах стоять и смотреть на готовящееся смертоубийство, сел на снег и заслонился цинковым хирургическим чемоданчиком, привезенным с собой на случай оказания дуэлянтам первой помощи.
— Три!
В вытянутой руке Гумилева блеснул красноватый свет, после чего послышался выстрел. С деревьев вспорхнули галки, нарушив звенящую тишину, царившую над полем и над начинающимся сразу же за ним черным лесом. Все в напряжении ждали, но второго выстрела не последовало.
