Я вышла в коридор и нос к носу столкнулась с Аликой, медленно, но верно продвигающейся в направлении кухни.
— Добрый день, Алика.
Я старалась говорить спокойно, но так называемая «наследница» даже не пыталась казаться вежливой, пропустив мое приветствие мимо ушей.
— Значит, так, Женя, — заносчиво проговорила гостья, и в ее голосе прозвучали истеричные нотки. — Я хотела с тобой договориться по-человечески, но вижу, что нормального языка ты не понимаешь.
Раскосые глаза ее гневно сверкали, ноздри раздувались, губы раздраженно кривились. В длинных холеных пальцах она держала сумочку, которой размахивала в такт своей речи, точно порываясь меня ударить.
— Какого черта вы с Ильей приехали на дачу к Максику?
Я сделала вид, что удивлена.
— Ты что, там была?
— Была, — раздраженно выдохнула сообщница Ильи. — Приехала на дачу, потому что знала, где гражданский муж хранил там завещание. Я решила, что надо бы забрать бумагу от греха подальше. И, как выяснилось, правильно сделала! Вы с Ильей уже туда примчались! Зачем, позволь тебя спросить?
Я молчала, рассматривая свои тапки и испытывая ни с чем не сравнимое наслаждение. Ох, как в этот момент я понимала отца! Как же забавно смотреть в глаза человеку и знать, что вот именно сейчас он бессовестно врет. Исходит праведным гневом, сверкает глазами, сердито хмурит брови. И лжет. При этом так упоительно делать вид, что не подозреваешь о разыгрываемом спектакле и веришь каждому его слову! Для большей правдоподобности я растерянно шмыгнула носом и пролепетала:
— Это ты заперла меня в спальне?
— Да, я! — с вызовом заявила Алика. — И хочу, чтобы ты уяснила для себя — я перерыла бумаги Максика и нашла его завещание!
Она полезла в сумку и достала вложенный в файл документ, которым торжественно помахала у меня перед носом. Чтобы довести ситуацию до абсурда, я попыталась взять в руки файл, но женщина позволила мне ознакомиться с документом только из ее рук. И я с крайне озабоченным видом пробежала глазами самое настоящее завещание Максима Леонидовича Мерцалова, оформленное по всем правилам на Алику Николаевну Боярскую.
— Люди подтвердят, что последний месяц я фактически жила с твоим отцом, была его гражданской женой, и мы вели общее хозяйство. Так что, доченька, выметайся отсюда по-хорошему, ничего ты не получишь!
— Я и так хотела уехать, — я обиженно посмотрела на Боярскую. — Мне ничего не надо!
— Вот и уезжай! И не вздумай ничего забирать из комнаты, я помню, что где лежит, — предупредила меня Алика, убирая файл с завещанием в сумку, разворачиваясь на каблуках и почти бегом покидая квартиру.
Сирин захлопнул за ней дверь и сквозь зубы прошипел:
— Вот еще одна лживая сука!
Я выключила конфорку под сковородкой, подошла к окну и со смешанным чувством брезгливости и торжества смотрела, как Алика выскочила из подъезда, села в старенькую «Мазду» Калиберды и с видом победительницы отбыла в направлении центра.
— Все слышал, пересказывать не надо! Ну и хороша же наша Алика Николаевна! А! Какова шельма! — восторженно проговорил отец, появляясь на пороге кухни в спортивном костюме и с полотенцем в руках. — Преклоняю перед ней колени. На редкость предприимчивая женщина! Начала с того, что решила помочь сердечному другу Илюше ликвидировать подметное письмо, а там додумалась и о себе позаботиться! Сообразила подделать завещание, раз уж все так удачно складывается! Какая восхитительная наглость! Заявиться ко мне домой и начать выгонять мою собственную дочь! Смело! Очень смело!
Он восторженно поцокал языком и с воодушевлением взмахнул полотенцем, продолжая рассуждать:
— Но это и к лучшему! Теперь Алика разнесет по всему Питеру, что дочь Максика Мерцалова, несолоно хлебавши, укатила в Москву. И никто больше не вспомнит про Женю Колесникову.
— Да, удачно получилось, — согласилась я. И позвала: — Пап, пойдем завтракать.
— Ух, как пахнет! — втянул отец носом вкусный запах яичницы. — Сейчас умоюсь, и пойдем, малыш, поедим. А когда поедим, сделаем из тебя Эллу Греф.
* * *
Письма от Черубины де Габриак приходили в редакцию с завидным постоянством, и жизнь «Аполлона» окрасилась новыми красками. Теперь день сотрудников начинался с разговора о таинственной незнакомке и ее необыкновенно печальной и тонкой лирике. Собравшись в дальней комнате, литераторы за чашкой грога обсуждали присланные накануне стихи и то, что удалось разузнать об их авторе.
— Если бы у меня было сорок тысяч дохода, клянусь, я бы рискнул за ней поухаживать! — как-то воскликнул Маковский.
Волошин улыбнулся, припомнив скромный быт Лили Дмитриевой.
— Максимилиан Александрович, — повернулся редактор к Волошину, и тот поспешно стер улыбку с лица. — Пришел сонет от Черубины. Не откажите в любезности, нужно бы составить ответ в форме сонета. Вы непревзойденный мастер закруглять конец строфы. Лучше вас никто не напишет.
— Само собой, Сергей Константинович, я напишу ответ, — солидно кивнул Макс, весь вчерашний вечер вместе с Лилей сочинявший тот самый сонет, который так восхитил издателя.
— Какая изумительная девушка! — в который раз перечитывая послание, умилялся Маковский. — Тонкая, умная, искренняя!
А «изумительная девушка» без устали описывала в стихах свой хрупкий стан и огненные волосы, добавляя воображению Маковского новых красок для создания идеального женского образа и заставляя его узнать в таинственной незнакомке ту, которую он так жаждал увидеть. Помимо писем, Папа Мако регулярно разговаривал со своей таинственной корреспонденткой по редакционному телефону, поражаясь мелодичности ее голоса и искрометности отточенных фраз. Черубина говорила, слегка картавя и грассируя, и из услышанных намеков Маковский достраивал себе картину жизни прекрасной девы. Она красива, богата, одинока и несчастна. Ее отец и исповедник-иезуит держат бедняжку в черном теле, переправив из Толедо в Россию под надзор суровой материнской родни и запретив ей общаться с кем бы то ни было, но она тайком, через верную кузину отправляет письма в редакцию. В роли кузины выступала все та же преданная Лида Брюллова. Лида уже несколько раз звонила в редакцию, чтобы передать Маковскому весточки от Черубины, а также брала на себя труд принимать на свой адрес присланные для мадемуазель де Габриак корректуры и огромные корзины цветов.
Несмотря на то, что общение издателя «Аполлона» и Черубины приобретало все более и более личный характер, остальные члены редакции также не остались в стороне от разворачивающейся интриги. Гумилев влюбился в роковую де Габриак не меньше Маковского и поклялся завоевать прекрасную незнакомку. Не отставал от приятелей и брат барона Врангеля Николай, называемый друзьями Кока, прекрасный искусствовед, тонкий знаток мировой культуры и так же, как и его родственник, человек действия.
