– До тебя у мамы был другой дядя, а сегодня она познакомилась с ещё одним дядей. Мама сказала, чтобы я никуда не уходила со двора. И строго настрого предупредила никому ничего не говорить, а в девять вечера, сказала, чтобы я легла спать. Я рассказала вам, приеду домой – расскажу папе. Маме ничего не говорите, ага?
– Умная девочка, я ничего не скажу, – молвил и срочно стал искать в карманах пачку сигарет. Нашёл. Принялся искать зажигалку. Не нашёл. Дал Толян. Быстро закурить не получилось, а закурил – легче не стало.
Толян разговор с ребёнком слышал.
– Что будешь делать?
– Я продлил своё проживание здесь. Думаю, сделал это зря… Что делать? Пить, конечно! Водку! Что ещё на море можно делать?..
Первым «свалился» Толян и ушёл в свою комнату. Пьяный, я сидел до трёх часов ночи. Ксюня спала у себя, я её охранял, если можно так выразиться, и ждал Лену. Но она так и не пришла.
Потом лёг спать я.
В полседьмого утра меня разбудил мой будильник – хотелось ссать. Я спустился по лестнице и наткнулся на Лену. Она только возвращалась домой.
– Дочка спит, – сказал я. Мне показалось, что я должен это сказать. – Скажи спасибо, что она у тебя самостоятельная!
– Не лезь ко мне, – услышал в ответ. Хотя я даже не пытался к ней притронуться. Притронуться означало для меня подхватить какую-нибудь заразу.
Я отшатнулся от неё как от прокажённой. Мочевой пузырь дал о себе знать нехорошим позывом, и я поспешил в ближайший туалет – в тот, в котором просела дверь.
Струя била в стенки унитаза, дверь была открытой, я подумал, что каждый из нас имеет вот такую не закрытую дверь в своё тело, а порой и в свою душу, пускаем кого угодно, а после негодуем, что к нам лезут без спроса, без стука.
Вечером я собрал вещи и уехал домой. Стало понятно, что от судьбы не уйдёшь, если не сбежишь от неё сам.
3—4 сентября 2014 года
Близ Советской Гавани
1
Голос повторяет:
– Смени цифры, смени цифры, смени цифры… Огонь спишет корабль…
Рассветает. Кто-то ещё спит – семь тридцать утра; я проснулся в пять.
Прошедший день был серый и пасмурный, без снега. И вряд ли можно ожидать чего-то другого от наступившего дня. Мороз и снег редкость в этих краях, хотя на календаре 14 января, 1993 год. Такие пасмурные дни в Шкотово (23, 17 или 25…) случаются часто, Японское море штормит, двухметровые волны накатывают на берег, а повышенная влажность с ветром даже при плюсовой температуре пронзает до костей, любая тёплая зимняя одежда превращается как бы в летний наряд. В такие периоды мысли о бесконечности мирового океана, о его глубине и ширине превращаются в пытку, я утопаю в синих водах, иду ко дну, где и остаюсь вместе с кальмарами, креветками, морскими огурцами, русалками и морскими дьяволами.
Залив Стрелок. Одного взгляда на авианосец «Новороссийск» с любой точки посёлка в день и час, подобный нынешнему, достаточно для того, чтобы привести меня в состояние экстаза. Я влюблён в этот огромный корабль, влюблён больше, чем в Ирину, свою жену. Хотя, были периоды, года два назад, я бы так не сказал. Может, я вру, но Ирина – балласт, я считаю, женщина, не способная быть причалом для военного моряка. Неустроенность быта, маленькая зарплата и долгая разлука – коробят её, она злится, кричит, ругается, плачет… и засыпает мёртвым сном. Я же не сплю: потрёпан, истощён, раздавлен, выбит из колеи.
Старенький «нисан» ждёт во дворе съёмной лачуги – подарок, можно сказать, рыбаков за бесценок. Я сажусь за руль и уезжаю прочь из дому, сбегаю то ли от себя, то ли от жены, не знаю. «Нисан» натужно ползёт в сопку, слева от меня залив, и «Новороссийск» хорошо просматривается из окна автомобиля, видна даже взлётная палуба, как будто я не еду, а лечу на вертолёте, специально осматриваю корабль с высоты птичьего полёта, чтобы лучше запомнить эту двухсот семидесяти трёх метровую громадину.
Сегодня я должен находиться на службе. Впервые – я здесь, на берегу, а не там. Конфликт с женой, очередной, сотый или тысячный – какая разница! Но я впервые не пришёл на берег и не сел на катер, который с мая 1991 года регулярно меняет нас, служак, на боевом посту. Два года на якоре – это тяжело для меня. Плюс неспособность Ирины справиться с лишениями и невзгодами, так сказать, свалившимися в один миг не только на меня и мою семью – все находились на одном корабле, и некоторые поднимали если не панику, то истерику.
Я остановил машину. Закурил. Ещё раз посмотрел на корабль. Три глубокие затяжки – сигареты нет, китайское кислое дерьмо! Завёл двигатель, развернулся и поехал обратно.
Соседка по двору встретила меня.
– Что случилось? Опять поругались?
– Да, – согласился я.
– Она, кажись, собрала чемоданы и уехала. Волга такая старая забрала её.
Это была машина мичмана Михаила Рязанцева. Я догадывался.
– Двадцать первая модель?
– Ой, я не разбираюсь. Белого цвету, скажу. Точно.
Да, это был он.
Я потёр лоб рукой. Всегда так делаю, когда волнуюсь.
– Помощь тебе нужна, Дима, – сказала соседка. – Говорю, как бывшая жена военного моряка, прожившая в браке тридцать лет. И эта помощь должна исходить от женщины, любящей и верной.
– Ну, ну, – шепнул я.
– Дам я адресок одной местной бабки, сходи к ней. Поможет. А то я вижу совсем ты разбитый какой-то. Успокойся. И найди себе другую женщину. Не убивайся по этой.
– Хорошо, – ответил я, а сам снова подумал об Ирине.
Соседка сунула в руку записку, и я пошёл в дом.
Разбросанные вещи валялись везде. Я собрал их, и я был в отчаянии.
Самогон, купленный в соседнем дворе, скрасил холодный серый день и вечер. Я прижимался к холодному стеклу окна, смотрел на море, видел очертания корабля в вечерней дымке и плакал. Во мне боролись два чувства: злость закипала, а остаток любви пытался испарить искусственную ненависть – видимо, я любил Ирину, и я ей прощал этот побег, оправдывал его. Если бы она вернулась, я бы не сказал ей ни слова.
Записка валялась на столе, уже скомканная, готовая пойти в мусорное ведро. Я не верил в чертовщину и в мистику.
– Бабка-повитуха! Ха-ха! А чем чёрт не шутит! – рассмеялся я.
2
Голос повторяет:
– Смени цифры, смени цифры, смени цифры… Огонь спишет корабль…
Бодун. За окном рассвело. Та же серость осталась. Стайка чаек пролетела над морем. В доме было холодно, меня знобило. Остатки самогона в двухлитровой банке были так кстати. Я похмелился. Закусил консервами «камбала в собственном соку», которые выдавали на сухой паёк. Ещё раз похмелился, и ещё раз… согрелся. Помещение наполнялось теперь не только теплом, но и розовым мерцанием и ароматом полевых цветов. В голове появилась ясность сознания, пришло понимание случившемуся.
