— После Месье!
— Нет, после вдовства.
Настала очередь рассмеяться аббату, смех шел ему, у него были чудесные белые зубы.
— Не знаю, сильно ли рассержу вас, госпожа герцогиня, но не могу не сказать, что, будь на троне Месье, все шло бы значительно хуже. Месье не знает других забот, кроме как копить золото.
— Совсем не рассердите, — отозвалась Изабель. — И было бы крайне обидно, если Людовику XIV не пришлось царствовать. Он будет великим королем!
— Откуда вам это известно?
— Сужу по его взгляду. Вы когда-нибудь пытались его выдержать?
— Н-нет… Никогда не пробовал.
— А вы попробуйте… Если осмелитесь. Попытка многому вас научит. Поэтому я и бьюсь, повторяя без конца, что великое царствование должно состояться! С принцем де Конде во главе королевских войск и каким-нибудь блестящим умом в качестве министра финансов. Почему бы, например, не с вашим старшим братом? Говорят, он очень сведущ в этой области. И Франция наконец обретет снова блеск и былую весомость.
— Совершенно с вами согласен, но почему бы и вам не признать, что король очень любит кардинала!
— Признаем лучше другое: король необыкновенно скрытен. Какой сын может любить возлюбленного своей матери, тем более если она королева?
Воцарилось молчание, аббат не сводил восхищенного взора с хозяйки дома. Никогда еще женщина не влекла его к себе с такой силой, и, расставшись с ней, он желал только одного — нравиться ей. В конце концов, Мазарини был уже далеко не молод, зато молоды были они! И она, и он… Готовый на все, чтобы добиться любви несравненной красавицы, Базиль Фуке мало-помалу пришел к мысли, что нужно удовлетворить пожелания принцев, совершенно позабыв о кардинале, чьим посланцем он был.
На протяжении сентября не прекращались сношения между Компьенью и особняком Конде. Но мало-помалу неуступчивость принца, который без конца переписывался с сестрой и не желал отказаться ни от одного из своих притязаний, сузила до предела поле маневров. К тому же в Компьени узнали, что аббат Фуке безнадежно влюбился в герцогиню де Шатильон, и тогда его заменили суровым представителем магистрата, господином д’Алигром, который был совершенно непроницаем для женских чар, но жаждал найти применение своим государственным талантам. Четвертого октября министр Ле Телье поручил аббату Фуке передать госпоже де Шатильон что-то вроде ультиматума для принца де Конде. Предложенные условия настолько разнились с желаниями принца, что Изабель объявила их «гибельными» и отказалась передавать, прибавив, что, если желательно известить о них Его Высочество, то можно обратиться к господам де Шавиньи или де Рогану, но никак не к ней. Поручение было передано господином де Шавиньи, и принц с презрением отверг королевские предложения. Ни Изабель, ни сам Конде не придали большого значения ультиматуму, так как за тот месяц, пока велись письменные переговоры между двумя слепцами, произошли некоторые события, которые укрепили решительность принца. Дело было в том, что вернулся герцог Лотарингский.
Да, в самом деле! Карл IV, не найдя себе нанимателя за желаемую цену, вновь вернулся со своей выхоленной и напомаженной армией — хоть сейчас на парад! — и расположился в замке Гробуа, защищенном с одной стороны долиной Йерры, а с другой — огромным густым лесом, протянувшимся до Валентона и Вильнёв-Сен-Жорж.
Привыкнув к выходкам герцога, вернулся и де Тюренн и занял выгодную позицию на холмах Вильнёв, встав там лагерем, и стал предусмотрительно ожидать последствий. Он выжидал, не предпринимая никаких действий.
Герцог на этот раз обиняками заявил о своих намерениях. Он, де, намеревается поступить на службу к господину принцу и ухаживать за мадемуазель де Монпансье, окруженной золотым ореолом своего несметного богатства.
Как и в прошлый раз, весь Париж устремился в лагерь герцога Лотарингского, восхищаясь его войском и устраивая праздники. Героиней праздников была, само собой разумеется, Мадемуазель, которая не преминула спросить у герцога, по какой причине он удалился в прошлый раз. Со слезой в голосе Карл ей признался, что «позволил себе поддаться уговорам кардинала де Реца» — кардинал де Рец, надо отметить, вел себя в последнее время тише воды ниже травы — и предложениям двора, в чем теперь бесконечно раскаивается».
Теперь Карла можно было видеть при утреннем туалете Мадемуазель, он стоял на коленях перед ее постелью и осыпал Анну Марию Луизу восторженными комплиментами, клянясь быть ее преданным слугой. И точно так же уверял в неизменной дружбе принца де Конде. И Мадемуазель, и Конде ему верили, поверила и Изабель и в один прекрасный день поехала вместе с принцем на обед в Гробуа, чтобы полюбоваться удивительной армией герцога. Чем не порадовала Мадемуазель, которая обвинила герцогиню де Шатильон в желании соблазнить Карла.
Разумеется, на деле ничего подобного не было, но Изабель и де Конде видели в Карле чуть ли не посланца небес, который поможет им на совсем других основаниях вести переговоры с двором, обойдясь без помощи испанцев. Испытав огромное облегчение, Изабель прекратила переговоры с аббатом Фуке, огорчив его этим без меры. Эти переговоры уже не носили официального характера, так как вместо Фуке был назначен господин д’Алигр. Но аббат был влюблен в Изабель самым отчаянным образом, и возможность получить полную отставку болезненно его задевала. В тот день, когда Изабель дала ему понять, что их встречи откладываются на неопределенное время, а скорее всего навсегда, он пошел напролом, перестав скрывать свои чувства:
— Вы прогоняете меня, посчитав, что теперь я для вас бесполезен?
— Ничего подобного! Я всегда буду рада видеть у себя такого друга, как вы!
— Друга? Помилуйте! Вы прекрасно знаете, что я без ума от вас и жажду стать вашим возлюбленным!
— Но вы тоже прекрасно знаете, что это место занято.
— Конде всеми силами стремится к собственной гибели. Вам может понадобиться покровитель.
Слово «покровитель» не понравилось Изабель, оно оскорбило ее гордость. И она не замедлила сделать ответный выпад.
— Герцогине де Шатильон-Колиньи, урожденной де Монморанси, может покровительствовать только король или принц королевской крови. Но не Базиль Фуке!
— Вы так думаете? Я считал вас умнее! Но со временем вы поймете, что были не правы в своем пренебрежении, и вполне возможно, в один прекрасный день…
— Никогда! При моей знатности грозить мне можно лишь отсечением головы!
— И вас оно не пугает?
— Моему отцу было двадцать семь, когда он с улыбкой поднялся на эшафот. Я его дочь и сожалею, что в благородной игре клинков не участвуют женщины. Но не сомневайтесь, аббат! Приближается время, когда нелепая война закончится, жизнь вернется в привычное русло и после помазания короля все будут служить ему без задних мыслей.
— Тут я с вами совершенно согласен и буду преданно служить королю, потому что служу Мазарини, чьи мнения король разделяет.
