Вечером, накануне убийства, жена Чадова с сыном должна была уехать домой. Но в последний момент передумала. Соседке сказала, что у мальчика температура. К ней она пришла часов в десять, попросила молока. Складывалось впечатление, что убийца о ее намерениях покинуть дачу знал и застать кого-то в доме не ожидал. Мелкий жулик влез в дом с надеждой поживиться стареньким телевизором и прочей ерундой, столкнулся с хозяйкой и с перепугу убил ее? А потом отступать было некуда, и когда на шум появился мальчишка, пришлось и с ним разделаться. Однако если допустить, что на даче были спрятаны драгоценности, украденные в квартире Венеры, то шел за ними вовсе не случайный воришка, а человек, близкий к Чадову. Логично предположить: тот самый приятель, который участвовал в ограблении квартиры. Но почему он сразу не забрал все золото? Чадов успел спрятать свою долю? В таком случае убийца действовал наудачу, толком не зная, где искать. Самая логичная версия – Чадов спрятал украденное, выждал время, а потом за ним вернулся. Но зачем ему было семью убивать? Вполне мог со своей бывшей договориться. Заморочить голову, а затем сбежать. Допустим, было это не так просто, но убить собственного ребенка…
Я закрыла папку и позвонила секретарю.
Вернувшись в свою квартиру, я устроилась в кухне, сняв лишь пальто и бросив его тут же, на табурет, стоявший рядом. И уткнулась в планшет, решив еще раз просмотреть документы. И вновь возникало чувство, что я не вижу очевидного. Некая догадка, которая вроде бы была на поверхности, но упорно в руки не давалась. Я переслала Берсеньеву по электронной почте все материалы, а потом ему позвонила. Он был дома и, вероятно, мучился от безделья, потому что говорил со мной охотно и обстоятельно.
– Думаешь, исчезновение Софьи как раз и связано с этим убийством?
– Ага.
– Тогда, следуя логике, ее в живых тоже нет. Давай завтра еще раз прокатимся на то место, где они в последний раз были с Туровым.
– Зачем? – удивилась я.
– Будем труп искать, – серьезно ответил Берсеньев, но я все равно решила, что издевается, однако согласилась.
– Давай. Документы посмотришь?
– Посмотрю. Можем заняться этим вместе. Приезжай ко мне.
– Некогда, – буркнула я, самой себе удивляясь, никаких дел у меня точно не было, и обычно на приглашения я всегда откликалась, потому что в его обществе нуждалась и подозревала, что он нуждается в моем… Как-то Берсеньев насмешливо заявил: мы с ним родственные души, неприкаянные субъекты с разбитыми сердцами. Вот уж не знаю, сколько в этом иронии, а сколько правды.
– Да? – вроде бы удивился он, услышав мой ответ. – А по виду не скажешь.
– Ты не можешь меня видеть.
– Вряд ли за последние два часа что-то изменилось. Или изменилось? – насторожился он.
– Нет, – весьма неохотно ответила я. – Обещала Агатке выполнить кое-какую работу.
– Ну-ну, – хмыкнул он и отключился.
А я перебралась на диван и принялась пялиться в потолок. Мысли мои некоторое время вертелись вокруг Турова, но непостижимым образом то и дело возвращались к Стасу. «Я должна была с ним поговорить, – убеждала я саму себя и тут же мысленно съязвила: – О чем поговорить? О наших отношениях? А они есть? Я люблю его. И, возможно, он любит меня. Оказывается, этого мало, чтобы быть вместе. Однажды мы уже пытались, но быстро поняли, преодолеть то, что нас разделяет, совсем непросто, и эта невысказанная истина поселилась в доме, точно незваный гость. И слова с каждым днем давались все труднее, а молчание становилось все невыносимее. Наверное, я была несправедлива к нему. Обещала все забыть, зная, что не смогу. А сейчас сумею? Что, если очередная попытка не принесет ничего, кроме боли? Ведь живем же мы как-то, зачем все менять? Я не живу, – сглотнув, жалко сказала я. – Я пережидаю. Так ждут, когда дождь кончится, забыв дома зонт и укрывшись под козырьком чужого подъезда. Я не верю, не могу поверить, что моя жизнь пройдет без него. Не верю отчаянно, и это дает мне силы жить. Вот оттого я и трушу, не рискуя заговорить о самом главном. Ответь он мне резким, категоричным «нет», и что тогда? В самом деле, веревкой запасаться? Но если и дальше продолжать прятать голову в песок, жизнь превратится в бесконечное ожидание. Берсеньев прав: надо решаться».
Я поднялась и без особой охоты отправилась в кухню, надела пальто, оглядываясь и пытаясь представить: с чем вернусь сюда? Что принесу: надежду или отчаянье? «Больной должен знать диагноз», – подумала с насмешкой и направилась к входной двери. По крайней мере, я смогу утешаться тем, что сделала все, что могла.
Выйдя из подъезда, я заспешила в сторону проспекта. О машине вспомнила, только минут через пятнадцать. Но возвращаться было глупо, а ходьба помогала сосредоточиться, в общем, я подошла к дому Стаса, когда уже стемнело. В окнах его квартиры свет не горел. Вместе с обидой я почувствовала что-то подозрительно похожее на облегчение, наверное, так приговоренный встречает отсрочку приговора. Еще один день перед затянувшимся концом, последний поклон всему, что имеешь… однако я решила, что уйти сейчас будет трусостью. Вдруг Стас все-таки дома? Он может быть в ванной или коротает вечер в темноте. Я вот частенько сижу без света, особенно когда нет желания привечать гостей.
Я направилась в подъезд. Консьерж взглянул на меня с недоумением, должно быть, с моей физиономией что-то не так. У меня любовная горячка, дядя. Слышал о такой болезни? Я извинилась и спросила, дома ли Стас, а он ответил, что Станислав Игоревич уехал с утра и пока не появлялся. Был так любезен, что осведомился, не надо ли что передать.
– Спасибо, я зайду позднее.
Я выходила из подъезда, когда увидела машину Стаса, он как раз сворачивал к воротам. Свет фонаря осветил салон, я без труда разглядела рядом с ним женщину. Наверное, этого следовало ожидать. С чего я взяла, что он живет один? Я топталась на месте, толком не зная, как поступить: вернуться в подъезд, выждать, когда он проедет на парковку, и уйти. Или, как ни в чем не бывало, идти дальше, в надежде, что он меня не заметит. Ворота открылись, но машина вдруг остановилась. Стас вышел и, придерживая дверь, спросил, обращаясь ко мне:
– Что ты здесь делаешь?
А я ответила с дурацкой улыбкой:
– Ничего, просто шла мимо.
Многообещающее начало разговора, первая фраза – первая ложь. Мой ответ вызвал у него кривую ухмылку. Взгляд уперся в меня, и я съежилась, словно упала в бассейн с ледяной водой. Он покачал головой, точно досадуя, и собрался сесть в машину, а я перешла на другую сторону улицы, торопясь увеличить расстояние между нами. Мне хотелось бежать со всех ног, я едва сдерживалась, ожидая, когда за ним закроются ворота, и мы не будем видеть друг друга, и я смогу бежать или, наоборот, упасть и не двигаться. Но он так и не сел в машину и вдруг позвал меня:
– Как дела, Принцеска?
И от этого прозвища, которое он дал мне когда-то, от печали, что была в его голосе, стало так больно, что я подумала: «Вот сейчас и умру». Безвольно опустила руки и ответила:
