– Неважно. Что вы там забыли, в театре?
– Прекратите меня разыгрывать, – сказал он сердито. – И вообще. С кем это я разговариваю?
Отбой.
Он тогда выронил телефон, буквально у калитки, ну да. А она подобрала. Почему таскала с собой? Хотела ему вернуть? Надеялась, что он придет ее послушать? Ну конечно. И сунула в карман халата, а там пора выходить на сцену?
Он прислушался у двери. Осторожно приоткрыл. Темно, ничего не видно. Свет горел чуть дальше, за поворотом, да и то тусклый.
– Это ваши розы? Которые на полу?
Синий сатиновый халат, косынка. Ведро, швабра.
– Она не любит белые розы, – сказал он, – а я и не знал. Думал ее порадовать.
– На нее не угодишь. – У женщины были впалые щеки и впалая грудь. Может быть впалая грудь у женщины? Наверное, если все время налегать вот так на швабру… – Она капризная, Янина наша. Одного так вообще букетом по щекам отхлестала. Хлестала-хлестала…
– Что, тоже цветы не понравились? – спросил он машинально.
Косынка уборщицы была надвинута на лоб, из-под косынки выбилась седоватая прядка.
– Нет, цветы хорошие были. – Уборщица шаркнула тряпкой ближе к его ногам. – А вот он подлец… Зверь. Страшный человек.
Пустой коридор. Скособоченная страшная женщина. Лицо под платком было бледное и бесформенное, как лежалый картофель. Остановившиеся глаза, острые зубы… Безумица. Тут все безумны.
– Отстань от человека, Пална.
Темный, почти квадратный силуэт в проходе, вступив в полосу света, обернулся вахтером в форменной серой куртке и домашних трениках, пузырящихся на коленях. Пряди волос зачесаны поперек лысоватой головы, щеки и нос в красных прожилках. Из-под куртки выглядывает обмахрившийся воротник застиранной рубашки. Если бы существовал конкурс на идеальный образ вахтера, этот бы наверняка выиграл.
– Не обращайте внимания, сударь. Она у нас такая, Пална. Попугать любит. А вы, прошу прощения, что тут делаете?
– Он цветочков нашей Янине принес, – пропела женщина, – цветочков… Розочек белых… А Янина наша розочки и растоптала своей сердитой ножкой. Раз, и каблучком, каблучком.
– Янина ушла давно. – Вахтер покачал массивной головой. – Я сам видел. А вы что же, сударь?
– А спросить с него, – пропела женщина, – кто он такой, да откуда взялся, потому как известно кто любит по темнотище вот так шастать.
Они говорили, вступая по очереди, слаженно, как в дурной пьесе…
Вахтер стоял, загораживая собой выход.
– Пална, – сказал вахтер глубоким театральным голосом, – твои подозрения неправомерны. Он просто заблудился. В нашем театре легко заблудиться, да, сударь?
Телефон в кармане зазвонил опять, он вроде и собирался поставить его на «Mute», просто так, на всякий случай, но забыл.
– Да?
– Это Валек. Таксист. Жду у подъезда. В смысле, у парадного входа. Вы там еще долго? А то все разошлись уже.
– Да, – сказал он, – спасибо. Сейчас выхожу. Прошу прощения. – И двинулся в сторону вахтера, держа мобилу в руке, и вахтер отступил вбок, освобождая дорогу. От вахтера пахло несвежей лежалой одеждой, словно бы мокрой половой тряпкой… Или это от уборщицы пахло мокрой половой тряпкой? Запахи смешивались и были убедительно неприятны.
Пустые глазницы Драмы и Комедии проводили его с печальной укоризной. Такси стояло у кромки тротуара, зловещая лысина Валека оптимистично отблескивала в свете фонарей.
– Что можно делать так долго в театре? – укоризненно спросил Валек, – на что тут смотреть? Необарокко, и притом позднее. Куда теперь?
– Домой! – сказал он с облегчением.
В такси пахло Валеком. И бензином. Валеком – сильнее. Уже когда Валек заложил лихой круг, он спохватился.
– Я хотел сказать, в «Пионер». Это который на…
– Я знаю, куда ехать.
– Все всё знают, – колотящееся сердце постепенно успокаивалось. Чего он испугался, в самом деле? Старухи-уборщицы? Вахтера? – А кто вообще вас вызвал?
– Вы. – Уличные огни бежали по лицу Валека, снизу вверх, снизу вверх… – Сказали, что задерживаетесь в театре и чтобы я ждал у подъезда. Я ждал, потом на всякий случай отзвонил.
– Да, – сказал он, – конечно.
Валек ехал очень аккуратно, потому что по мостовой тоже гуляли люди, которые не умещались на узких тротуарах, словно бы вываливающееся из квашни тесто. Девушка в белом беретике и белой шубке наклонилась и постучала в мокрое боковое стекло, просто так, от избытка радости.
– Вон тот дом видите? С белым барельефом? Женское лицо? Когда идет дождь…
– Она плачет. Она тут, похоже, часто плачет, вон какие потеки.
– А вон там…
– Дом черной вдовы? Хватит, Валек. Расскажите лучше про могилу Валевской.
– Ну… утром, после похорон, – охотно сказал Валек, – пришли поклонники… а земля разрыта, и крышка гроба… Памятника не было еще. Поднялся шум, прибежало кладбищенское начальство. Милиция. НКВД. Все оцепили, поклонников отогнали. Потом, вроде бы, уверяли, что ее просто выбросили из гроба, что тело было там же, в могиле.
– Вандалы?
– Возможно. Это тоже своего рода традиция. Осквернять могилы. Мрамор он мягкий и к тому же белый. Большой соблазн писать всякие гадости. Быть может, и правда ограбление. Она завещала похоронить себя в бриллиантовом колье. У нас на кладбище, можно сказать, жизнь кипит. Про руку художника знаете? Это очень интересно… Американский король поп-арта, этот, который Супермена на Голгофе рисовал, на самом деле был местный уроженец, эмигрировал в Штаты в двадцатых и завещал…
– Не знаю и знать не хочу, – твердо сказал он.
– Честное слово, про Костжевского будет не так интересно, – с сожалением сказал Валек.
* * *
Луны не было, и это было странно. Должна быть луна. Большая, круглая, в самом зените синего купола, не небесное тело, но отверстие в куполе, окошко в серебряный сияющий мир, и чтобы бежали по синему куполу темные легкие облака с серебристыми краями, словно души тех, кто хочет вырваться наружу. Там, во внешней сфере, серебряной, сияющей, есть окошко расплавленного жидкого огня, и те облачка, которые сумели прорваться в лунное окно, спешат туда, а потом еще выше, пока в конце концов не достигают самой высокой сферы, где личинки душ глотают золотой мед вечности… И не было ему туда дороги, и алое горло сжалось в тоске, и вой вырвался наружу и поплыл синим облачком туда, где нет луны, нет спасенья, нет ничего…
Он вздрогнул и проснулся.
Горло саднило, он сглотнул. Полегчало.
Мне снится чей-то чужой сон, сказал он себе, мне все время снится чей-то чужой сон.
Гигант на холме заглядывал в окно, и два красных огня его расплывались в мутные малиновые шары, потому что стекло снаружи было в потеках воды.
