– Да уж да, – ответил Простодурсен, – по счастью.
– А как у тебя с бульками? – спросила Октава.
– Спасибо, тоже хорошо, – ответил Простодурсен.
Появился Ковригсен. Посыпанный мукой, как обычно. И в белой поварской шапке, как обычно. Вообще он выглядел совершенно обычно, и Простодурсен успокоился. А когда Ковригсен спросил, завернуть ли ему свежую коврижку, то ответил:
– Да, пожалуйста.
Но Октава не сводила с Простодурсена глаз. Чего она так смотрит на него? Разве Простодурсен не выглядит тоже как обычно?
– Я, это… у меня, это… – начал Простодурсен неуверенно.
– Прекрасный день, – подхватил Ковригсен.
– …Яйцо живёт, – закончил Простодурсен.
Палка Сдобсена скользнула по стене и грохнулась на пол.
– Какое такое яйцо? – спросил Ковригсен.
– У меня дома яйцо, – сказал Простодурсен. – В моей кровати лежит яйцо.
В булочной стало очень тихо. Коврижку уже никто не жевал.
И снова настала очередь Октавы сказать что-нибудь. У неё был самый красивый голос на всю реку. Она и петь любила.
– Какая чудесная новость! Ты снёс яйцо?
Сдобсен посмотрел на Октаву. И Ковригсен посмотрел. И Простодурсен тоже. И пока они все глядели на Октаву, в булочную кто-то зашёл. Это был Пронырсен.
– Коврижками обжираетесь, – сказал он.
– О, сегодня изумительные коврижки, – отозвался Сдобсен. – Но плохо сохнет бельё.
– Насыпь-ка мне пакет чёрствого хлеба, – велел Пронырсен. – Не такого старого, чтобы с плесенью, но и не настолько свежего, чтоб деньги за него драть.
Ковригсен улыбнулся и ушёл в заднюю комнату. Пронырсен встал рядом с Простодурсеном и пару раз пихнул его, устраиваясь повольготнее.
– Ты слышал великую новость? – спросила Октава.
– Великие новости в этой лавчонке небось не поместятся, – ответил Пронырсен.
– Наш Простодурсен завёл себе яйцо. Здорово, да?
– А то нет. Он целыми днями камни бросает, самое время яйцу появиться.
– Тут ты прав, – хмыкнул Сдобсен.
– Согласна полностью, – поддакнула Октава.
Ковригсен вынес пакет чёрствого хлеба Пронырсену и свежую коврижку Простодурсену.
– Что ж, наступят и другие времена, – заявил Пронырсен.
– Да ну? Ты что-то уже слышал? – с ужасом спросил Ковригсен.
– Каждый может сделать что-то, чтобы самому изменить времена, – ответил Пронырсен. – Ко мне едет родня, мне надо навести красоту.
– Тебе? У тебя самая красивая дубовая дверь во всей долине! – сказала Октава.
– Ладно, нет у меня времени шутить с вами. Удачи в яичном деле! – с хохотом бросил Пронырсен, выскакивая за дверь.
Ковригсен обустроил здесь под горой очень милую пекарню с кондитерской. Это была кондитерская на один столик. За которым сейчас сидели Октава и Сдобсен. Позади стола к стене было приставлено пианино, так что в принципе можно было на нём сыграть. С потолка свисала на красном шерстяном шнурке жёлтая лампочка. А при двери болтался немой колокольчик, которому положено было бы трезвонить каждый раз, когда дверь открывается или закрывается. Ковригсен выпекал хлеб и булочки и даже торты на заказ. Но каждодневным шедевром была хрустящая ржаная коврижка. Полезная для зубов, желудка и настроения. Ещё Ковригсен продавал соки. Их он делал из брусники, клюквы, смородины, кудыки, понарошки, рябины и яблок. Ночью он спал в обнимку с чаном, в нём бродило и поднималось тесто для утренней выпечки.
Вокруг стола стояли четыре удобных стула. И два из них сейчас пустовали. Но Простодурсен и Ковригсен не садились, стояли у прилавка.
Простодурсену хотелось обсудить с Ковригсеном разные неожиданные происшествия сегодняшнего дня. Но поскольку Октава и Сдобсен, навострив уши, по-прежнему сидели в пекарне, Простодурсен ничего толком сказать не мог.
– Спасибо, – поблагодарил он и положил на прилавок монетку. А потом отломил кусок коврижки.
Ковригсен двинул кулаком по кассе, ящичек с деньгами выскочил наружу, он положил в него монетку и с силой толкнул его на место.
После этого в пекарне стало совершенно тихо. И было тихо, пока Октава не встала и не стукнула кулаком по столу.
– Да что это в самом деле! – громко сказала она. – Вы правда сами не понимаете? У Простодурсена завелось яйцо, и… мы должны… Во всяком случае, я хочу спеть песню и заказать торт!
– Угу, – ответил Простодурсен. Выступление Октавы показалось ему несдержанным, а пара глаз смотрела на него из-за прилавка в недоумении.
Ему захотелось оказаться в тихом месте, где нет колючих взглядов, но никто и не впадает в восторг от каждого его слова.
– Мне надо домой к яйцу, – сказал он.
Тени как-то сдвинулись, пока Простодурсен дышал в пекарне хлебными парами. Река потемнела, и солнце освещало только половину стены его дома. Он припустил со всех ног. Вбежал в дом, откинул одеяло… На простыне лежало яйцо.
– Сейчас я затоплю для тебя печь, – сказал Простодурсен. – У меня есть отличные сухие дубовые поленья. Так что вечером мы мёрзнуть не будем. А когда я протоплю, то пойду схожу за продуктами для пудинга. К утру-то мы наверняка проголодаемся.
Сперва Простодурсен запалил несколько толстых дубовых корней. Пламя получилось сильное, ровное – оно и дубовые поленья наверняка возьмёт. Простодурсен взглянул на кровать. Ни звука оттуда. Он подошёл и прижался к яйцу ухом. Тишина. Тишина…
– Понятное дело, – сказал Простодурсен яйцу. – Ты здорово устал сегодня. Погоня, хищная птица – ужас… Счастье ещё, что я там стоял с лопатой. Скоро выберешься на свободу и будешь ходить со мной в кондитерскую. Она тебе наверняка придётся по вкусу. Там даже торты пекут… Октава хотела купить тебе в подарок торт прямо сегодня. Вот ведь голова без клёпок. Подарить торт яйцу! Дурында!
От солнца остался только маленький сгусток в углу. Скоро и там воцарится чернота. Солнце имеет привычку, уходя, ничего не забывать и не оставлять. Ни крошечного пятнышка. Ни хилого лучика. Оно забирает с собой весь свет за леса, за горы, за море, когда туда уходит. Простодурсен так далеко никогда не бывал.
Огонь в печи горел крепко и славно. По комнате потекло тепло, и Простодурсен подумал: а не сделать ли ему сегодня того, чего он никогда не делал? Он чувствовал себя уставшим. А от мысли, сколько надо потратить сил, чтобы приготовить пудинг, дождаться, пока он остынет, и съесть, – от одной этой мысли у него опускались руки. И он решил поспать послеобеденный сон до обеда. Желание поменять местами сон и обед возникло у него впервые за всю его многотрудную жизнь у реки.
