За прялкой девушка в затерянных мирах
Блуждает мысленно, и тяжелеют веки.
Ей снится долгий сон о верном человеке,
О каверзных сетях, внушающих ей страх,
О том, кто доблестью врагов повергнет в прах
И Мелюзину кто освободит навеки.
О, жалкий мир! Сестра, в вас – вероломства реки!
Вы тайну продали? Зачем? Доверья крах!
Но вот сквозь занавеси бьется луч зари,
Вот поддаются силе створки той двери,
Вот дерзкий поцелуй сна разрывает мякоть.
Открыть ли сердце, о мой ревностный герой,
Должна ли я, спаситель, повелитель мой,
Блаженствовать с тобой или мечту оплакать?
[36]
Всю зиму 1913/14 года она жадно читала. Книг, указанных ей Клодом Параном, в Сарразаке не было, если не считать Мориса Барреса, но ей удалось раздобыть у органиста Марселя Гонтрана романы Жида и Клоделя, и они ей понравились. Из произведений Анатоля Франса у мадам де Савиньяк нашлись «Преступление Сильвестра Боннара» и «Таис». Мисс Бринкер, как и все англосаксы, оценила его изысканную иронию и сказала об этом Клер, которая ответила с довольно пренебрежительной гримаской:
– Да, это хорошо, но, на мой взгляд, слишком хорошо. Он не принимает жизнь всерьез. Страдания и любовь служат ему всего лишь предлогом для искусно построенных фраз. Я люблю только тех писателей, которые раскрывают душу в своих книгах. Мне нравятся «Мудрость и судьба» Метерлинка, «Жан-Кристоф» Ромена Роллана, «Яства земные» Жида.
– Дорогая моя, – сказала мисс Бринкер, – у вас нет чувства юмора.
– Отчего же, в повседневной жизни я им в известной степени наделена или, по крайней мере, пытаюсь его проявлять, но в искусстве я его не признаю, я хочу, чтобы искусство было серьезным. А юмор мне портит впечатление даже от вашего Диккенса, который, однако, может – когда хочет – быть очень печальным.
– Никогда так не говорите! – отрезала шокированная мисс Бринкер, словно Клер допустила богохульство.
Клер написала Сибилле – ей хотелось узнать о ее семейной жизни – и получила короткое письмецо, написанное крупным небрежным почерком, безликим и энергичным, как сама Сибилла:
Дорогая Клер, как мило, что ты не забываешь меня. У меня совсем нет времени писать, я занята по горло: обставляю нашу квартиру и, представь себе, современную студию Альбера Ларрака! Да-да, патрон оказал мне честь, доверившись моему вкусу! Это, конечно, ужасно ответственно, и Роже заранее трепещет в ожидании результата. А я нет. Мне кажется, я хорошо понимаю патрона и даже оказываю на него некоторое влияние. «Лишь бы так было всегда!» – говорит папа. И если так будет всегда, нам обеспечено прочное положение. Уже сейчас деятельность Ларрака способствует процветанию «Бюро Форжо». Поэтому папа благословляет меня и осыпает подарками. Жизнь прекрасна! Ну, а ты как поживаешь, Мелизанда? Скоро и тебе придется подумать о своем устройстве. Здесь многие вспоминают тебя. Папа спрашивает: «Что там поделывает мамзель Клерон, Клеретта, Клара? Почему бы ей к нам не приехать?» Клод Паран тоже не забыл тебя, сейчас он находится с дипломатической миссией в Брюсселе и время от времени наведывается в Париж. Красавчик Лакур, который танцевал с тобой, обручен, он женится на нефтяной компании. Ну, вот, надо кончать, а то кухарка делает мне страшные глаза. Сегодня вечером патрон ужинает у нас, и она вне себя от волнения. Хотя беспокоиться не о чем: он даже не замечает, что́ ест. Вот папа – совсем другое дело! Целую тебя, лапочка!
СИБ
P. S. Ты спрашиваешь, как мне нравится замужняя жизнь? Это забавно и занятно.
Лето 1914 года в полях и лесах Сарразака выдалось погожее. Клер с наслаждением купалась в этом золотистом тепле и все дни напролет гуляла вместе с отцом или с мисс Бринкер, которая теперь была для нее скорее подругой, чем воспитательницей; она даже запросто называла ее «Мисси». Красота летних ночей внушала девушке чувство счастливого ожидания. Чего же она ждала? Она надеялась, что это будет любовь. Но пришла не любовь, а война.
Эта война 1914 года обрушилась на Сарразак – где один только полковник Форжо читал газеты и депеши из-за границы – как гром среди ясного неба. Но даже полковник, который предсказывал катастрофу и в 1909 году, и в 1913-м, к 1914 году перестал верить в ее приход. Он тотчас был мобилизован. В течение двух недель он командовал резервным полком в армии Ланрезака; затем, когда маршал Жоффр начал «убирать» одного за другим бездарных генералов, бригаду отдали под начало Форжо, кадрового офицера, чьи заслуги до того, как он впал в немилость, были поистине блестящими. Генерал Форжо доблестно сражался в битве на Марне, но был ранен осколком снаряда в ногу и умер от этой сравнительно легкой раны, поскольку страдал диабетом. Госпожа Форжо мужественно перенесла эту потерю. Героизм супруга укрепил ее престиж в Сарразаке, и она не преминула воспользоваться этим в полной мере. Клер разрывалась между горем и жаждой славы; она хотела идти на фронт сестрой милосердия, но мать ей не позволила.
Среди почты, полученной ею после смерти отца, самым волнующим стало письмо от Клода Парана. Как дипломат, он вполне мог бы избежать мобилизации, но, будучи лейтенантом запаса, попросился на фронт. По чистой случайности его определили в бригаду Форжо как раз во время боев на Марне. В письме он нарисовал самый лестный портрет своего начальника. «Если бы генерал Форжо остался в живых, – писал Клод, – он прославился бы как один из величайших воинов Франции. Он обладал природным талантом к ведению боя и мужеством, преодолевающим любые препятствия». Сам Клод Паран получил Военный крест и звание капитана. Он взволнованно описывал людей, которыми командовал, и перемежал свои военные рассказы литературными реминисценциями, которые растрогали Клер.
В числе прочего он увез с собой на фронт Вовенарга и Виньи. Клер захотелось самой прочитать их книги. В ответном письме Клоду Парану она выразила свои впечатления от прочитанного. В следующем своем послании, прибывшем так быстро, как только позволяла военная почта, он поблагодарил ее за «очаровательное, очень вдумчивое и очень красивое письмо, которое меня осчастливило. Я чувствую себя таким одиноким в этих траншеях, между смертью и моими солдатами, что образ того мира, где живете вы, где еще существуют музыка, цветы и мудрые мысли, послужит мне драгоценным утешением». В конце письма он добавлял: «Поскольку теперь у нас есть военные крестные, не хотели бы вы стать такой для меня?» Клер согласилась и взяла за привычку писать Клоду раз в неделю, иногда посылая даже сочиненные для него стихи.
Это трогало его тем глубже, что он грустил, находясь вдали от привычного мира, в постоянной опасности, восхищенно вспоминая свою партнершу по танго с глазами цвета морской волны. В своих стихах она именовала его «мой друг» или даже «мой милый друг», в зависимости от ритма или рифмы, которые ей требовались. Эти поэтические вольности воспламенили капитана Парана. И он осмелился заговорить о любви:
То, что я напишу здесь, звучало бы слишком дерзко, а может быть, даже нескромно при других обстоятельствах, но признание в том, что я Вас люблю, высказанное прямо под носом у бошей, которые окопались на высотах холма, в ста метрах отсюда, сейчас кажется мне самым верным способом утвердиться в своей любви к Франции. Признаюсь Вам, что в какие-то моменты меня одолевает ужас при виде нагромождения трупов, обуревают сомнения или гневное чувство протеста. Я думаю: «К чему все это? Разве жизнь менее дорога, чем слава или даже честь?» И тогда я вспоминаю вас, ваше очаровательное лицо, ваши льняные волосы, ваши светлые глаза, и говорю себе: «Мы сражаемся за то, чтобы такие женщины оставались француженками, гордились нами и верили в свою страну…» И этого ответа – от моего влюбленного «я» моему несчастному «я», от моего «я» Дон Кихота моему «я» Санчо Пансы, – мне достаточно, чтобы победить страх и успокоиться. По сути дела, грезы всех французов воплощены в извечном диалоге между фаблио и эпическими поэмами. Благодаря Вам в моем сердце торжествует эпос, и я прекрасно знаю, что лучшие из моих людей, и мой чудесный лейтенант, и мои бравые сержанты – все хранят в потайном уголке души хрупкий женский образ, который оберегает и ободряет их. Святая Клара из Сарразака, молитесь за меня!
