– Со мной все в порядке! – попыталась возразить девушка, едва устояв на ногах.
Я предложил ей опереться на мою руку и повел на выход. Следом двинулись двое сотрудников Третьего департамента; Бастиан Моран мне откровенно не доверял.
– Что происходит, виконт? – пролепетала Елизавета-Мария. – Я была на приеме, а очнулась здесь. Где мы? Что происходит?
– Все уже позади, – успокоил я ее. – Вас чем-то опоили и пытались похитить с целью выкупа. Мы задержали негодяев.
– Но кто? Кто это был?!
– Об этом вам расскажет отец, – не стал раскрывать я деталей произошедшего, дабы не травмировать нежную девичью натуру.
Мы вышли на улицу, налетел свежий ветер, хлестнул дождем. Взгляд Елизаветы-Марии прояснился, она оглянулась и охнула:
– Мы были в цирке?
Я подвел ее к полицейскому экипажу, помог забраться внутрь и сам уселся рядом.
– Виконт! – окликнул меня один из полицейских. – Вы должны вернуться!
– Сейчас! – раздраженно отозвался я и прикрыл дверцу. – Елизавета-Мария, я должен вам признаться…
– Что случилось? – забеспокоилась дочь главного инспектора.
– Помните ту статейку об Альберте Брандте? Его стих посвящался вам. Я попросил его об этом. Я… я люблю вас, Елизавета-Мария! И люблю уже давно!
Не знаю, на что я рассчитывал. Мне просто требовалось выговориться, любовное томление жгло меня изнутри, я больше не мог сдерживаться и держать все в тайне. Не мог, даже несмотря на страх быть отвергнутым.
Я признался.
Елизавета-Мария отстранилась от меня, взглянула холодно и отчужденно.
– Виконт, – в голосе ее не осталось привычного тепла, – я крайне признательна вам за свое освобождение, но вынуждена сказать, что не испытываю к вам никаких чувств. – И она замолчала, даже не став упоминать о женихе.
Удар был силен, но я сам подставил себя под него, поэтому через силу растянул губы в беспечной улыбке, произнес на прощанье:
– Простите за несдержанность. Вы всегда можете рассчитывать на меня, – и выбрался из экипажа на улицу, притворил дверцу и скомандовал кучеру: – В госпиталь!
Карета укатила, вместе с ней укатили вскочившие на запятки сотрудники Третьего департамента. И мое порванное в клочья сердце тоже уехало вместе с ней.
Ничто больше не держало меня здесь, но, в отличие от ветреных творческих натур, люди благородного происхождения, как правило, отличаются изрядным прагматизмом, поэтому кидаться с набережной в реку я не стал и вернулся в цирк.
Навстречу вывели маэстро Марлини; руки его были скованы наручниками, низ лица стягивала полумаска-кляп.
Бастиан Моран с усмешкой оглядел мою поникшую физиономию и поинтересовался:
– Вы все еще заинтересованы в аудиенции у главного инспектора, виконт?
– Больше чем когда-либо, – спокойно ответил я и указал на маэстро. – Сознался?
– Нет, но в этом нет никакой нужды. Похищенные документы он хранил при себе.
– Удивительная самонадеянность.
– Такое случается с людьми, полагающими себя умнее других, – многозначительно глянул в ответ старший инспектор и тихонько, только для меня добавил: – Уж лучше бы вы пристрелили его при попытке к бегству, виконт. Широкой огласки теперь точно не избежать. На суде он обольет всех помоями, поверьте мне на слово.
– Дайте пять минут, – попросил тогда я.
Бастиан Моран и покачал головой:
– Время упущено.
– Не собираюсь его убивать! – прошептал я. – Просто растолкую возможные последствия.
– Не боитесь гипноза?
– Я слишком многого боюсь, чтобы придавать значение своим страхам.
– В вашем распоряжении дорога до Ньютон-Маркта, – решил тогда старший инспектор. – Не теряйте время попусту.
Вслед за гипнотизером я забрался в полицейский экипаж, и сразу снаружи щелкнули замки. Маэстро Марлини искоса глянул на меня и отвернулся.
Я не стал выдергивать кляп у него изо рта, откинулся на неудобную спинку и произнес:
– Линия защиты с уверением в собственной невиновности не принесет вам особых преференций.
Фокусник промолчал.
– Нет, – продолжил я, – вы можете заявить, будто во всем виновата дочь главного инспектора, но кто поверит в испорченность этого юного создания с безупречной репутацией? Думаете повлиять на присяжных? Бросьте! Все знают о вашем таланте гипнотизера. Вам не дадут и слова сказать, так и просидите весь процесс в клетке, скованный по рукам и ногам.
Маэстро выразительно замычал, тогда я выдернул кляп.
– Из любви к искусству можно и потерпеть! – заявил фокусник.
– К искусству? – удивился я.
– Я поставил величайшую пьесу! Тайные возлюбленные открываются друг другу, он беден, она обещана другому. Тогда они решаются бежать и задумывают ограбление. Его хватают, она на суде сознается во всем, но, не в силах вынести разлуки с любимым, закалывает себя. Вот это искусство! Куда там Шекспиру!
Меня неприятно покоробили эти слова, но я только покачал головой:
– Будете симулировать сумасшествие, запрут в лечебницу для душевнобольных до конца дней. Советую выбрать каторгу.
– Ничего вы не понимаете в великой силе искусства! Ничего! Бездарь, как и все окружающие! Вы водите дружбу со знаменитым поэтом, вы должны оценить грандиозность моего замысла. Я бы прославил вас в веках!
– Перестаньте ломать комедию! – потребовал я. – У нас осталось не так много времени.
– Хотите предложить сделку? – заинтересовался маэстро. – Знаете, в сознании вашей возлюбленной осталось множество самых разных закладок. Желаете влюбить ее в себя без памяти? Могу устроить.
– Еще раз заикнетесь об этом, и я вас ударю, – предупредил я. – Мне нужно от вас чистосердечное признание, и больше ничего.
– Исключено! Я ничего не подпишу даже под угрозой смерти.
– Зачем мне убивать вас? Смерть через повешение куда более мучительна и унизительна.
– Вздор!
Но я уже нащупал слабое место гипнотизера и бил туда всей силой своего таланта, раз за разом расширяя брешь в глухой обороне собеседника.
– Кража – это пустяк. Обаятельный вор всегда имеет возможность предстать перед невзыскательной публикой в образе джентльмена-разбойника, современного Робин Гуда или Арсена Люпена. И даже не так страшна попытка подтолкнуть к самоубийству барона Дюрера, в конце концов, ваш преступный умысел в этой части не так-то просто доказать. Да и кого волнуют переживания толстосума? Никого. Но вот сотрудничество с египетской разведкой не оставляет шансов на оправдательный приговор. Это государственная измена. Не будет податливых присяжных, поддержки толпы и писем влиятельных поклонников. Будет закрытое судебное заседание и петля. О вас все забудут. Все. Навсегда.
