Все, хватит фантазировать. Он пытается определить, какого цвета дюны в этот предзакатный час, трет виски, ощущая сухость кожи и колючие песчинки на ней, переводит взгляд на густой кустарник, потом наклоняет голову и кончиками пальцев, сморщенными, будто они долго находились в воде, проводит по волосам. Из лежащей на коленях фляжки на карту падает капля и растекается по ней прозрачным пятном, полным географических названий. Чей-то приглушенный голос спрашивает что-то из глубины палатки, кто-то что-то ищет среди мешков, луч фонаря на мгновение выжигает на брезенте желтый кружок. Когда члены экспедиции собираются вокруг костра, Гарсес зажигает масляную лампу с фитильком из плотной веревки. Один из проводников сгребает раскаленные угли, кладет на них сырую лепешку, через какое-то время переворачивает ее, потом делает в углях ямку, перекладывает лепешку туда и закапывает, присыпая сверху песком. Все наблюдают, как из-под золы струится легкий дымок, приносящий запах печеного хлеба, и наслаждение их можно сравнить разве что с удовлетворением от хорошо выполненной трудной работы, а восторг сытых желудков — с удовольствием, которое получаешь только после долгого поста. Гарсес улыбается, вспомнив одну из язвительных шуточек Керригэна: «Ты — как Лоуренс в Сахаре, питаешься верблюжьей мочой и жареным песком».
Они по очереди макают кусочки лепешки в миску с растопленным маслом: сначала лейтенант Доминго Бельвер, затем Арранс, Диас, Ривера, проводники Умбарак и Бин Кабина, Исмаил, которого Керригэн в конце концов отпустил с ними, и, наконец, Гарсес. Слова превращаются в пар — температура упала. Все тепло оделись и сидят возле огня. Вверху ледяными гроздьями, по две-три, появляются звезды. Склонив голову к плечу, Гарсес вдыхает запах шерстяного плаща и почему-то вспоминает, как ребенком по вечерам утыкался лбом в холодное стекло и смотрел на небо. Тогда ему казалось, что он ощущает притяжение между звездами и землей, нерушимую связь явлений, которых еще не понимал: магнетизм, движение планет по орбитам… Ему чудилось, что, привлеченные какой-то неведомой силой, звезды срываются со своих мест и приближаются к нам.
Он испытывает глубокую нежность и братские чувства к этим пустынным просторам, ему хочется защитить их непорочность, хотя он с горечью осознает, что желание это бесплодно. Связи с любым другим миром здесь так же хрупки и эфемерны, как посвистывание почерневшего от огня кофейника или смутная печаль, питаемая миражами, что мерцают над голым пейзажем. Сколько раз спорил он с коллегами по экспедиции о том, могут ли география и наука в целом противостоять опасным измышлениям политиков! Как ни покажется это странно в эпоху, склонную всем наклеивать ярлыки, в пустыне люди теряют свою национальность и перестают ощущать себя чужими для других, потому что в пустыне любой человек — чужестранец. Усталость, беспощадная темнота, трудности пути — все это создает особое братство, рождающееся, возможно, из собственной незначительности: они лишь жуки, еле ползущие по песку.
Однажды в Мадридском географическом обществе Гарсес присутствовал на выступлении канадского геолога Дебенхэма, посвященном солям и фосфатам. Его поразил рассказ этого старого профессора из Университета Торонто об ионических соединениях в залежах натрия, которые окружают древние высохшие соленые озера — корку сухой земли на месте бывшего моря. Дебенхэм показывал обломки камней с вкраплениями полевого шпата и силикатов, говорил о том, как ведут себя люди, которые волею случая оказались вместе в пустынных, необъятных, наводящих страх или, наоборот, необычно красивых местах, о том, что наука должна служить делу мира.
Бин Кабина стоя разливает кофе, почтительно кланяясь каждому. Все восемь человек сгрудились вокруг огня, внешне являя собой весьма сплоченную группу, однако убеждения у них наверняка разные, пусть они и преломили вместе пресный хлеб с хрустящими на зубах песчинками. Возможно, один из них постоянно занят слежкой, и ради своего тайного желания — поглотить это пространство и поработить его — готов на все.
Гарсес прекрасно знает, как повлияли на пустыню изменения, произошедшие в мире после Великой войны. Радио, аэропланы и военные машины позволили правительствам осуществить самую жестокую за всю историю агрессию в отношении этих земель. По торговым путям, где из века в век ходили лишь караваны, начали перевозить вооружения, поджидая подходящий момент, когда и эту территорию можно будет превратить в поле битвы амбиций. Туареги
[41]
— кочевники и пастухи, высокие, красивые, с мужественными лицами и длинными волосами, позолоченными верблюжьей мочой, — стали проводниками смерти на службе у других народов.
После кофе Исмаил и два проводника-бедуина встают и направляются к одной из палаток, очевидно, обмениваясь шутками, однако ночь и звук радио постепенно гасят их смех. Вдруг волна, на которую настроен аппарат, сбивается, и Гарсес безуспешно крутит ручку, пытаясь снова поймать испанскую радиостанцию. С момента победы Народного фронта на февральских выборах новости день ото дня становятся все туманнее и тревожнее, и этот неожиданный сбой вызывает у пяти испанцев самые разные чувства: беспокойство, гнев, недоверие, растерянность, которые, как в зеркале, отражаются на их лицах. Гарсес вглядывается в глаза товарищей, будто хочет понять, что их тревожит, о чем они думают. Еле слышная мелодия сливается с потрескиванием костра и взмывает вверх, в похожее на огромный аквариум небо.
В палатке, при слабом свете походного светильника, Гарсес заносит в дневник кое-какие факты и размышления; почерк у него ничем не примечателен, если не считать слишком длинных горизонтальных палочек на букве «t». Май 1936 года. Путешествие из Танжера через Тропик Рака по пути Серверы и Кироги прошло без особых приключений. Если и дальше будем двигаться в том же темпе, через четыре дня доберемся до гранитной впадины Ийиль, где займемся изучением подземных водных ресурсов и возможностей превращения ее во внутреннее море или по крайней мере в зону для снабжения водой будущих поселений. Что касается самого пути, то карты пока делать бесполезно, поскольку размеры и местоположение дюн очень быстро меняются из-за ветра. Кажется, поверхность пустыни каждый день приподнимается, будто какая-то неведомая сила толкает ее вверх. Единственное, чего мы могли бы сейчас добиться, составляя их, — это утолить свое тщеславие и дать названия эфемерным местам, которые то исчезают, то вновь появляются, поэтому их нельзя увидеть дважды, как, согласно Гераклиту, нельзя дважды войти в одну и ту же реку; они напоминают мне мифические пейзажи из старинных легенд или сочиненных слепцом поэм. А как ориентироваться в неизвестных землях без карт?
Гарсесу не было еще восьми, когда он узнал, что значит просыпаться без родителей, в чужом доме, где единственным утешением служат набитые полки дедовой библиотеки, и с тех пор уверовал в книги, старинные слова и тексты. Могли исчезнуть Троя, корабли, люди, которые ее разрушали и защищали, но навсегда останутся стихи, возрождающие профиль Елены, бронзу щита, лук Одиссея, меткую стрелу, попадающую в замочную скважину. Слова Гомера были зеркалом всех вещей, и недаром с детства преклонялся он перед археологом Шлиманом. Как знать, где наткнемся мы на свою золотую маску Агамемнона — источники воды, питающие обширные пальмовые рощи в низине Лдрар, где наша кирка отроет свой клад?
