— Не знаю.
Керригэн исподтишка наблюдает за ней. Почему любое, даже самое неловкое ее движение исполнено такой небрежной грации? Вдруг он резко отворачивается, рассердившись на себя за это постоянное невольное наблюдение, которое отвлекает от разговора, и с усилием возвращается мыслями к волнующей их теме.
— На британское консульство рассчитывать, естественно, не приходится, — говорит он, откашлявшись. — У меня создалось впечатление, что готовится какая-то гораздо более масштабная операция, чем все предыдущие. Не исключена возможность использования авиации для переброски войск на полуостров, поскольку, как бы ни вел себя офицерский корпус, испанский флот, судя по всему, останется верен республике. А это предполагает вовлечение не только частных предприятий или нацистской Auslandorganization
[40]
, как было до сих пор, но даже министерства иностранных дел Германии.
— Послушайте, вы ведь англичанин, а ни ваша газета, ни ваша страна не хотят вмешиваться в это дело. Зачем вы всем этим занимаетесь?
Ее глаза в задумчивости устремлены на него. Керригэн засучивает рукава рубашки. Мягкий тон и торопливая речь женщины застают его врасплох. Он пытается отвлечься на что-то и, не найдя ничего лучше, взглядывает на часы.
— Десять минут шестого, — говорит он, и зажженная сигарета у него в руке вздрагивает.
Наконец он делает последнюю глубокую затяжку и медленно выдыхает дым. С возрастом он понял, на какие вопросы стоит отвечать, а какие лучше не расслышать.
XVII
Сверху льется ослепительный свет, и каждая песчинка отражает его по-своему, отчего гребни дюн кажутся темными, а бороздки на них — совсем светлыми. Ветер заставляет пустыню постоянно двигаться, отделяя легкие частицы от тяжелых, и общий тон пейзажа все время неуловимо меняется: то он золотой с серебристыми прожилками, то цвета загара с вкраплениями бледно-розового и шафранного, то белый с серо-оранжевым оттенком, огромным облаком заволакивающий все и стирающий линию горизонта… Вот один слой песка скользит по другому, слышны их скрип и шорох. Огромная спящая дорога. Ложбина, в которой расположился лагерь, находится возле холма, окруженного маленькими серповидными дюнами. Гарсес открывает мешок, достает черный провод, обматывает его вокруг палаточного столба, и вот уже примерно в полутора метрах над землей натянута антенна радиоприемника. Незаметно, ничем не потревожив ни воздух, ни землю, спускается вечер. Солнце, запорошенные пылью палатки, дюны, равнина — все это Сахара: ослепшая от темноты, древняя и неприступная в своей суровости. Отделившись от остальной группы, Гарсес пытается разобраться в дневниках экспедиции Серверы и Кироги в Адран-Темар, состоявшейся в 1886 году, в набросках по поводу формирования и состава почвы, в картах, испещренных значками и пометками, которые касаются наиболее важных участков, обозначенных переплетающимися линиями. И вот теперь они должны проникнуть туда и установить связь с племенами, наиболее лояльными в отношении испанского протектората, но сделать это тайно, поскольку по договору 1912 года о границах в колониальной зоне эта территория принадлежит Франции.
Несколько дней назад они миновали каменистую пустыню Дра у последних отрогов Джебель-Куаркзиза. «Цепляйся за время», однажды сказал ему Керригэн; помнится, они сидели у него в комнате с видом на Медину на улице Кретьен и потягивали виски. «Время», думает Гарсес, упершись невидящим взглядом в песчаную стену. Все эти семь недель он только и делал, что цеплялся за него. В пустыне время превращается в абсолютно ненужное понятие, и лишь чернота и голубизна неба отмечают его ход. Однако на исходе дня у этого тысячекилометрового пространства можно отвоевать несколько метров и укрыться на них вместе с радио, что он и делает — вдумчивый исследователь днем, раненый волк ночью. Около шести вечера у него начинают расти клыки. Если преодолеешь себя — будешь работать и дальше, если отступишь — вернешься в исходную точку. Гарсесу кажется, что прошли годы с того раннего утра, когда они погрузили на машины с огромными колесами, специально предназначенными для езды по песку, весь свой багаж: карты, инструменты, фляги с водой, ящики с рисом, мукой, финиками, консервами, чаем и кофе. Странный это был день, но еще более странной была предыдущая ночь, полная волнений и необъяснимых событий. Он вспоминает, что они кончили проверять карбюратор и как раз собирались отъезжать от казармы, когда в часовне начались приготовления к похоронам полковника Моралеса. Заведя мотор, он услышал вдали первую в этот день песнь муэдзина и вместе с дуновением ветерка ощутил на лице прикосновение тайны. Он не был верующим человеком, но жившая в нем страсть — к духовным ли исканиям или географическим открытиям — оказывала на него постоянный натиск, которому он не мог противостоять. В то утро он испытывал беспокойство, отличное от того, что охватывало его в начале любой экспедиции, и в таком состоянии пребывал все дни путешествия.
Он так четко представлял себе Эльсу Кинтану в театре, а потом на улице, будто ее образ отпечатался у него на сетчатке, а тело по-прежнему ощущало ее близость, пусть темнота и разделяла их. Она была непознанным миром, неведомой, не нанесенной на карту землей. Если бы можно было зарисовать ее, как местность: профиль, черты лица, малейшие их изменения, движение и покой — и найти наконец в этом лице главное. На карте человеческого мозга путь порой прокладывает память, но буйные натуры обычно отказываются мириться с пробелами в ней и в своем нетерпении заполнить их прибегают к фантазии. Поэтому то место, которое она заняла в его душе, Гарсес раздвинул до размеров космоса, способного раздвигаться и дальше. Для любви, настолько овладевающей сознанием, достаточно запаха, слова, мысли — и она растворяет действительность, как дождь растворяет известняк, уводя силой притяжения неизвестно куда. Погруженный в эти грезы, Гарсес опять и опять вызывает в памяти образ Эльсы Кинтаны, представляет ее кожу, мерцающую в лунном свете, и постепенно она вся открывается ему; всегда вполоборота, всегда загадочная, какой он увидел ее впервые, всегда бесплотная, она то появляется, то исчезает в раскаленном и подвижном песчаном лабиринте. Ему кажется, он, постоянно сбиваясь с пути и наполняясь тревогой, как герой старинных легенд, сходит с ума, гоняясь за ней по обширным равнинам, которые ветер изменяет или уничтожает совсем. Чего только не рисует ему воображение! Интересно, а как она выглядела, когда возвращалась из школы и выделывала немыслимые па на кромке тротуара? Вот она вдыхает прохладный утренний воздух, вот торопливо проводит пальцами по столу, вот кладет фрукты в большую глиняную миску, а вот завтракает, наслаждаясь поджаренным хлебом со сгущенным молоком. Он видит это так ясно, что у самого начинают течь слюнки. А у нее, интересно, от сладкого текут слюнки? Он чувствует ее дыхание на своей шее, как в тот раз, когда они танцевали, в мечтах он раздевает ее и привлекает к себе, а она не сопротивляется. Он испытывает физическое возбуждение, хотя это всего лишь грезы, и если первое связано с реальной женщиной, то второе — с окружающей ее тайной, но прежде всего — с ним самим, тем ослеплением, которое заставляет мужчин бродить по жарким незнакомым местам, рождающим миражи, в поисках неизвестно чего. Ее дыхание вытеснило все прочие мысли и ощущения, заполнило собой все — так счетчик Гейгера, уловив пробившийся сквозь толщу тысячелетий слабый вздох скалы, многократно усиливает его.
