Сценография, декорации, хор воинов с позолоченными копьями, костюмы и световые эффекты возвеличивают и одновременно развенчивают этого огромного негра, этого побежденного героя с его тоской и болью, которую он изливает в одном из последних монологов; осторожно войдя со свечой к спящей Дездемоне, он произносит:
Таков мой долг. Таков мой долг. Стыжусь
Назвать пред вами, девственные звезды,
Ее вину. Стереть ее с земли!
Я крови проливать ее не стану
И кожи не коснусь, белей, чем снег,
И глаже алебастра. И, однако,
Она умрет…
[39]
Занавес падает, зрители стоя аплодируют, а потом не спеша выходят из желто-оранжевого света в полутьму коридоров, ковров и лестниц, ведущих в ночь, которая для них сегодня наступила с опозданием. Воодушевленный спектаклем, Гарсес подходит к Эльсе Кинтане, пробирающейся среди людей, их приветствий и замечаний к гардеробу за своей шалью.
— Могу я проводить вас? — спрашивает он, не получая в ответ ничего, кроме улыбки.
Выйдя из театра, женщина указывает на ближайший переулок, и они углубляются в его прозрачную тень, украшенную там и сям звездами, благодаря чему видны навесы, купола в неоарабском стиле, колонны и галереи, необычно желтые в эту светлую ночь, цементные волнорезы причудливых форм, и они сами вдруг ощущают себя героями драмы, придуманной для них чьим-то больным воображением.
Они молча идут на небольшом расстоянии друг от друга, однако Гарсес ощущает тот же неуловимый аромат, который впервые почувствовал, танцуя с ней, — аромат не духов, а кожи, наверное, прохладной, но нежной, гладкой и волнующей.
Она мало говорит о себе. С тоской в голосе вспоминает поселок в Андалусии с пастбищами и оливковыми рощами, упоминает о своем путешествии без обратного билета, еще каких-то мелочах, которые не только не приподнимают завесу тайны над ее жизнью, но наоборот, делают ее еще плотнее.
— Вот и все, — заключает она.
Гарсес знает, что это далеко не все, однако не вспоминает о Рамиресе, пока они не доходят до стен старого города, будто покачивающихся в неверном свете фонарей.
— Кого ты имеешь в виду?
— Военного, который подошел к тебе на приеме в «Эксельсьоре», — поясняет Гарсес.
Вот уже несколько минут, как они перешли на «ты».
— А, этого…
Она медлит с ответом, словно пытаясь выиграть время, и Гарсес отмечает это. Всего за несколько мгновений лицо ее становится жестким.
— Это один старый знакомый, — наконец отвечает она и тут же спрашивает Гарсеса о его планах, явно желая сменить тему.
Неторопливо, со знанием дела, слегка улыбаясь и искоса поглядывая на нее в минуты молчания, он рассказывает о предстоящей экспедиции в Сахару, о том, насколько теряется в пустыне ощущение покоя, неподвижности, об огромных песчаных пространствах, которые ветер каждый день меняет, засыпая следы поселений или возводя дюны там, где раньше была равнина, о проводниках-бедуинах, указывающих места, где зарыты бурдюки с водой или протекают подземные реки. Он переходит от одного сюжета к другому, как сокол, планирующий среди воздушных потоков.
— В Сахаре, — говорит он, — нет ничего постоянного, над всем властвует лишь ветер, который то вылизывает ее огромными языками, то вздымает пыльную красную бурю, и тогда в течение пяти-шести часов темный занавес до тысячи метров высотой колышется над землей, забивая крошечными частицами все трещинки в инструментах и аппаратах наблюдения, выворачивая петли, срывая замки, выводя из строя все, что только можно. Кажется, поверхность пустыни выталкивает из миллионов своих пор мириады песчинок, сначала превращающихся в облачка, потом в завитки и распространяющихся так быстро, что вскоре пространство полностью скрывается из глаз. А бывает, ветер закручивает медного цвета вихрь, который скользит к западу, унося с собой шатры, канаты, седла, кастрюли и прочую утварь целых деревень, и пустыня на целые километры оказывается втянута в этот рыжий, будто огненный, столб.
Тут он останавливается и оглядывается — ему показалось, под арками мелькнула какая-то тень. Ну что ж, если кто-то их и преследует, то делает это вполне профессионально. Они не спеша отправляются дальше: она немного впереди, глаза устремлены в землю.
— Вот, значит, чем ты занимаешься… — бормочет она еле слышно, не проявляя ни малейшего желания узнать, почему он занимается именно этим.
— Да, но мне не хотелось бы, чтобы это вызывало у тебя неприязнь. Уезжая в пустыню, я ни от чего не бегу, ни от кого не скрываюсь.
— Все мы от чего-нибудь скрываемся: от убеждений, страха, ошибок…
Сквозь шелест разговора им подмигивает дрожащий огонек угрозы, которая подстерегает их именно из-за этих убеждений, страха или ошибок. Узкие, все более пустынные улочки переносят их в атмосферу романов плаща и шпаги, в одну из тех невероятных ночей, когда двое приятелей, не узнав друг друга, могут жестоко подраться на ножах. Неясные очертания углов, неожиданно возникающие выступы, распахнутые в темноту перекрестки, словно перекрестки самой жизни. Любовь без проблеска надежды — как и почему она приходит? Почему округлое плечо вдруг вбирает в себя весь свет и хранит внутри, независимо от остального тела, и желание, и предчувствие будущего, и еще что-то недостижимое, вроде одиноких холмов, обрамляющих часть горизонта? Почему вдруг замечаем мы эту изогнутую шею, в которой рождается голос — все те звуки, что разрушают безымянность и отчужденность? Бывает миг, предшествующий влюбленности, когда все чувства устремляются в одном направлении, когда память, интуиция, ум поглощены напряженным ожиданием любви, которая падает на нас, как сокол с высоты.
Гарсес поворачивает голову и смотрит на ее профиль, проступающий сквозь подрагивающие при ходьбе волосы: чистая линия лба, изгиб шеи над неглубоким вырезом. Интересно, ласкал ли хоть один мужчина эту кожу, не торопясь, задерживаясь на каждом сантиметре, как мечтает сделать это он? И вот тогда, захлестнутый неудержимым словесным потоком, он направляет разговор совсем в иное русло, будто только сейчас у него появились возможность и право высказать то, о чем раньше приходилось молчать. Он освобождается от самого себя и говорит Эльсе Кинтане такие слова, какие никогда не осмелился бы произнести, если бы не неизбежный отъезд и не боязнь того, что их жизнь может раз и навсегда измениться. Защищенный молчаливым пособничеством ночи, он представляет себя на сцене, которую актеры давно покинули, осталась лишь атмосфера душевной близости, эхом откликающаяся на призыв обнаженных чувств.
Эльса Кинтана поднимает голову и видит неожиданно серьезные глаза Гарсеса, его черные волосы, смуглую кожу и этот взгляд… Ничего не произошло, был лишь один момент, один знак из бесконечной азбуки человеческих отношений, но такой важный и волнующий, что она поспешно накидывает шаль и торопится вернуться под спасительное прикрытие слов. Однако его глубокий и такой мужской голос заставляет ее на время забыть о городе, в котором она находится, и о том, что привело ее сюда, пусть даже она не знает, какой неожиданный узор на сей раз сплетет для нее судьба. Ей просто нравится идти по Танжеру рядом с этим человеком: залитая лунным светом улица, красная точка сигареты, движущаяся в прозрачном полумраке, грязные стены и их тени на них, словно размытые водой… Она чувствует себя радостно возбужденной и в то же время растерянной. Лучше ничего не знать, не пытаться понять настоящее, как делают некоторые, тем более ей это никогда не удавалось; она способна догадаться о чем-то, лишь когда настоящее становится прошлым. А еще хорошо бы подняться на ту высоту, куда вознес ее этот человек. В ней борются замкнутость и стремление целиком отдать себя другому, и в этой равной борьбе последнее оказывается побежденным.
