Разговор шел оживленный, на повышенных тонах, и мальчик понял: речь идет о превратностях политической жизни. Даже от новоприбывшего не могло укрыться недовольство некоторых патрицианских родов семейством Медичи, которое железной рукой правило городом. Особое возмущение вызывали новые налоги. Лука, однако, так и не смог ничего узнать: при его приближении собравшиеся заговорили тише.
И тут произошло новое событие. Произошло внезапно — ничто не предвещало его, кроме наступившей тишины, столь изумленной и столь прозрачной, что душа мальчика затрепетала.
По улице шла юная, стройная дама в платье цвета берлинской лазури и перчатках из оленьей шкуры; взмахи ее ресниц были полны неверных обещаний, огненно-рыжие волосы заплетены в толстую косу и уложены в сеточку, спускавшуюся до самого пояса. Женщина шла с привычно-гордым видом, высоко вскинув голову и не глядя по сторонам, — нет, скорее плыла, будто не касаясь земли. Ее сопровождали три девушки в полосатых батистовых одеяниях: придерживая на головах шелковые шляпки, они старались ни на шаг не отставать от госпожи, окружая ее с трех сторон, чтобы честь дамы не была запятнана чьим-нибудь прикосновением.
По улице поплыл аромат мускуса. Мужчины, до этого жарко спорившие, почтительно склонились перед дамой. Тишина настала и под аркадами — раздавался лишь стук женских башмачков по каменной мостовой. Наконец ангельской красоты незнакомка скрылась за дверью. Только тогда мальчик услышал, как Якопо Пацци, доверительно обратившись к герцогскому приближенному, назвал ее имя — Клариче Орсини. Эти шесть слогов он произнес с покорностью и страхом, полуприкрыв рот рукой. Вероятно, лишь приехавший издалека советник да Лука не знали в лицо супругу Лоренцо Медичи.
Мальчик, точно оглушенный, стоял на месте, пытаясь задержать в памяти этот миг, в полной уверенности, что созерцал неземное создание. Затем он продолжил свой путь, обходя собачьи испражнения, осторожно пробираясь по булыжным мостовым — на флорентийских улицах можно было нечаянно угодить в стычку или стать жертвой грабителей.
V
Съемная сорокапятиметровая квартира на виа делла Скала не очень-то напоминала жилище в оксфордском Тринити-колледже — ни больших окон со свинцовыми переплетами, сквозь которые можно наблюдать за дождем, ни, конечно же, полок из кедрового дерева со старинными книгами — но я старалась с самого приезда создать в ней уют. На стену я пришпилила кнопками карту Европы, а вокруг нее — открытки с фотографиями моих любимых городов: вид на Лиссабон из замка Сан-Жоржи; копенгагенский порт с Русалочкой; трамвай в сан-францисском квартале Мишн; бульвар Малекон в Гаване; ночная Прага, покрытая снегом, — снимок с угла Золотой улицы. Напротив кровати с двумя большими подушками, служившей также и софой, располагался комод; на него я поставила телевизор с видеоплеером и небольшой музыкальный центр. Кухня отделялась от комнаты деревянной перегородкой. Бытовые приборы оказались маленькими, почти игрушечными, но сама кухня была удобной и светлой.
Моя святая святых помещалась рядом с окном, из которого открывался вид на флорентийские крыши. Там и сям торчали кампанилы — на рассвете они окрашивались густо-красным цветом, а вечером от дыма из труб становились коричневатыми. У окна я поставила рабочий стол с гибкой лампой, а сбоку от него — полочки: на них, вместе с книгами по истории искусства, лежали кое-какие сувениры. Я брала их с собой во все поездки — эти вещицы помогали мне пережить тяжелые минуты. Держать дома дорогие тебе предметы — значит хранить молчаливую верность себе.
Когда умер мой отец, я поняла, что способность человека к сопротивлению ударам судьбы зависит не столько от абстрактных построений или великих идей, сколько от маленьких и вполне материальных вещей, иногда очень простых: ручки с выгравированными инициалами, стеклянного кубика с четырьмя снимками по боковым граням, игрушечного паровозика со слегка покореженным передом, комикса о Корто Мальтезе
[4]
… На самом деле это был не просто комикс, а первое издание «Баллады о соленом море» — подержанное, но в хорошем состоянии: Венеция, 1967 год, цена 275 лир. На желтой обложке сам Уго Пратт черным фломастером написал посвящение: «Анне: знай, что где-нибудь тебя всегда поджидает остров, приключение или сокровище». Этот комикс подарил мне отец на четырнадцатилетие, а чтобы достать его, он, как я узнала позднее, через своего коллегу из Болоньи обратился за помощью к самому Умберто Эко. В то время я еще не открыла для себя чисто взрослого удовольствия — держать в руках старое издание, и эта книжка, узкая и высокая, ничем не выделялась из остальных выпусков приключений командора. Но потом она стала для меня подлинной драгоценностью, чем-то вроде маяка, помогавшего мне пережить кораблекрушения. Я брала ее с собой всюду и вот теперь привезла во Флоренцию.
Первое, что я сделала, вернувшись домой, — сняла пальто и повесила его сушиться в ванную, рядом с батареей. Оказавшись в безопасности, мы часто смеемся над собственными страхами, так же как дети при свете дня забывают о ночных кошмарах. Вытершись насухо и переодевшись, я подошла к окну и боязливо посмотрела вниз, но там не было никого: ни монахов, ни собак, ни прохожих — только серость и шорох дождя. Я решила сварить себе кофе и приготовилась засесть за работу на целый день.
Книги, рекомендованные профессором Росси, намокли, хоть и были в пакете. Я вытерла их и поставила на нижнюю полку, чтобы всегда были под рукой. Затем я зажгла лампу и попыталась расчистить пространство между компьютером, дискетами, горами беглых заметок и разбросанными по всему столу карандашами. Наконец мне удалось высвободить достаточно места, чтобы поставить чашку кофе. Потягивая горячий напиток, я вскользь поглядела на пробковую дощечку, к которой пришпиливала заметки на память. Квадратный листок со списком покупок, до которых так и не дошли руки; розовая бумажка — квитанция из прачечной. Я вспомнила, что в тетрадках Мазони тоже имелись бытовые записи — стоимость унции малахита, необходимого для пейзажного письма (четыре лиры), или пяти фунтов воска для свечей (одна лира). Домашние счета перемежались заметками о перспективе и анатомии человека. Главный урок его рукописей заключался именно в этом: все взаимосвязано, все является частью великого полотна жизни, будь то толщина капли крови или бороздки на нёбе у собаки.
Я подумала, что если столь возвышенный художник не пренебрегал ни большим, ни малым, то на моей пробковой дощечке спокойно могут сосуществовать список, включающий в себя зубную пасту и сгущенное молоко, и ксерокопия хронологической шкалы XV века, на которой красным фломастером был обведен 1478 год. Но прежде всего, конечно, следовало немного разобраться в событиях.
_____
Взяв листок бумаги, я нарисовала мишень и поместила в центр Лоренцо Медичи, горделивого юнца — слишком юного, чтобы осознавать и обуздывать свой нрав, — гуманиста, любителя головокружительных философских конструкций и ночных бдений и в то же время блестящего, неумолимого политика и охваченного сомнениями поэта.
