Но и тогда он не оставил надежды на осуществление своих планов.
XXV
И вот наступает худшее, подумала я. Самое сложное в любви — это пробуждение наутро. Сколько раз дневной свет, подобно кувшину холодной воды, охлаждал ночной пыл. Я открыла глаза: сквозь шторы в комнату просачивалось ясное утро, но мне чудилась в нем угроза. Я чувствовала себя как-то отстраненно, не понимая, на каком я свете. Рядом со мной была еще теплая пустота. Кажется, я слышала, как Джулио встает, сдвигает шторы, вроде бы видела, как он тихонько входит в ванную; но потом, видимо, заснула, потому что не помнила, как он оттуда выходил. В смутном замешательстве я огляделась вокруг: спальня показалась мне совсем другой, очень большой и неисследованной. На стене в рамке висела афиша выставки современного искусства в венецианском Палаццо Грасси. Прикроватный столик был завален книгами — ночью я не заметила их. Зеркало на дверце шкафа сильно меняло восприятие обстановки, как я ее запомнила. «А если я и его не узнаю, — с ужасом подумала я, — а вдруг мне не понравится, как он смотрит на меня?» Некоторые мужчины после ночи любви видят в женщине свою собственность. Утром возвращаешься в реальность, лишенную полутонов и околичностей, и многие волшебные сказки заканчиваются.
По тому, как человек здоровается с утра, ты знаешь, чего ждать от него и чего не ждать, — точно так же, как, открывая газету, мы узнаем утреннее настроение мира. Я спустилась по лестнице с тревогой в душе, скрестив пальцы. Дай бог, чтобы он не смотрел на меня победительно, не говорил слов, способных все погубить, и пожалуйста, пусть он не лезет ко мне с убогими приторными ласками, и еще, умоляю, пусть не назовет меня Анитой. Но нет, тут же решила я, он не из таких: как спокоен он был ночью, когда фары обшарили спальню! «Это, конечно, полиция, — сказал он, увидев, как я дернулась, — инспектор Леони говорил, что пошлет своих людей для наблюдения за домом». Не знаю, так ли это было, или он просто хотел меня успокоить, но слова оказали желаемое действие, и я заснула.
Я заглянула в кухню, но никого там не нашла. На кофеварке горел красный огонек, поднос с завтраком стоял на столе: стакан сока, баночки с джемом, тосты, прикрытые белой льняной салфеткой, — но все это лишь на одного. Решительно, я не имела ни малейшего представления о том, что за человек мой профессор.
— Джулио! — позвала я.
Тишина. Я посмотрела в библиотеке, во внутреннем дворике, вернулась на кухню и только тогда увидела записку на столике возле шкафа. На маленьком листке было что-то наспех нацарапано. Оказывается, профессора срочно вызвал инспектор Леони. Еще там был указан телефон стоянки такси здесь, во Фьезоле. Росси назначал мне встречу в пять вечера, в кафе на пьяцца ди Сан-Марко, недалеко от факультета.
Принц исчез с рассветом. Ну что ж! На это я, признаться, не рассчитывала. Я улыбнулась самой себе — насмешливо и немного раздосадованно. Так мне и надо, подумала я, вот что значит торопить события, — и кинула бумагу обратно на стол. Записка была нейтральной, чисто информативной, безличной даже в словах прощания. Но рядом с ней в высокой стеклянной вазе стояла свежесрезанная роза — первая расцветшая в саду.
Я всегда просыпаюсь зверски голодной. Восхитительный апельсиновый джем, который оставила синьора Манфреди, пришелся весьма кстати. Я ела медленно, смакуя завтрак и восстанавливая в памяти, минута за минутой, события прошлой ночи, каждый жест, каждый взгляд, чувствуя в то же время какое-то непонятное уныние. Увы, с этим я тоже ничего не могла поделать. Встав на минуту под душ, я оделась, собрала вещи и, хлопнув дверью, пошла искать автобусную остановку. Средства не позволяли мне ехать домой на такси. Проходя мимо киоска на площади, я купила газету. Вся первая полоса была посвящена здоровью Иоанна Павла II: на фото, сделанном через окно клиники «Джемелли», Папа выглядел совсем неважно.
Теплое солнце бросало на низкие облака розоватые отсветы, которые, отражаясь, косо падали на холм, вызывая целую игру светотеней, охристых, зеленых и серых бликов. Я наблюдала за всем этим из окна автобуса «Фьезоле — Флоренция».
На виа делла Скала все было по-старому, точно за последние часы мировая ось не сдвинулась с места. Меня слегка успокоил привычный запах свежей пиццы из ресторанчика Сальваторе. Один из маленьких сыновей Симонетты сидел на ступеньках у входа с котом на руках. На двери лифта висел красный треугольник — знак поломки, а на лестничной клетке гулко звучало радио синьора Витторио. Да, вот он, мой квартал.
Я заглянула в почтовый ящик: длинный конверт от Фонда Ручеллаи и другой, поменьше, с испанским штампом. Держа конверты в руках, я поднялась к себе, где первым делом достала из комода чистое белье, а из шкафа — красный свитер и джинсы. Сунув грязную одежду в машину, я принялась за письма. Фонд Ручеллаи извещал о том, что после 12 апреля я больше не буду получать грант, и о том, какие формальности следует выполнить, чтобы представить работу в ректорат университета. У меня оставался всего месяц. В маленьком конверте была открытка с видом островов Сиес из порта Виго. Я узнала мелкий наклонный почерк Роя. За все время моего пребывания во Флоренции он написал мне в первый раз. Первое письмо за пять месяцев. Черные чернила. Открыв холодильник, я налила себе на два пальца джина, добавила содовой и кинула побольше льда. Надо было выпить перед чтением. Ни даты, ни заголовка. Письмо гласило:
Как пишут открытки? Клянусь тебе, Анна, мне приходят на ум все эти туристы, которых мы сто раз видели на площади Кинтана в Сантьяго: сидят и надписывают открытку своей соседке. А теперь и я сижу с ручкой в руках. Все обиды, на самого себя и на тебя, прошли, осталось одно стойкое чувство одиночества. Я ночами напролет вспоминаю тебя в пабе «Дублин» и в «Чинзано»: поэмы хуже пьяной песни, официанты-философы, связи, которые рвутся, двусмысленности… Не знаю, о чем это я сейчас, Анна. Наверное, о прощении и о расстоянии — километры и километры, как ты хотела. О тебе и обо мне, о том, как нелепо обмениваться колкостями и дуться друг на друга, о смертельных ранах — одиночестве, дожде и дорогах. И о самом главном сегодня: мне не хватает твоего тела и твоей улыбки.
Как поразительна жизнь, подумала я. Месяцами я страстно желала услышать, прочесть что-нибудь подобное, я отдала бы что угодно именно за эти слова, еще десять дней назад они взволновали бы меня, а сейчас были как просроченный билет. Слишком поздно. Прощение приходит слишком поздно. Я посмотрела на влажное пятно на потолке — прямо над кроватью. Том Уэйтс заканчивал петь «In Between Love», четвертую композицию из сборника «Early Years», но это была последняя уступка ностальгии, которую я себе позволила. Я встала, пошла в ванную, открыла кран с холодной водой, подождала секунду и горстями стала лить воду на лицо и шею. Если хочешь успокоиться, нет ничего лучше холодной воды.
После этого я бодро села за стол, включила компьютер и заколотила по клавишам как сумасшедшая. За тридцать три дня, и ни днем больше, мне надо закончить диссертацию, и терять время нельзя. Прежде чем сосредоточиться на работе, я набрала номер мастерских Уффици и попросила позвать Франческо Феррера. Надо было кое-что прояснить насчет «Мадонны из Ньеволе» — я не переставала ходить кругами вокруг нее. Тогда, в больнице, Феррер мимоходом упомянул об одной особенности композиции, которую я поняла не до конца. Но его секретарша сказала, что реставратор утром не вышел на работу. Видимо, решил задержаться на день в Пистойе, подумала я, не придав этому значения.
