Я усмехнулся и хлопнул его по плечу:
– Не переживай, у нас ведь с тобой уговор.
Рамон фыркнул и язвительно уточнил:
– Решил все же поохотиться на Прокруста?
– Прокруст давно мертв. Мы выследили одного оборотня, выследим и другого.
– Вот как? – ухмыльнулся Рамон. – Каким образом, хотелось бы мне знать? Что вообще тебе известно о нем, помимо высокого роста?
– Помимо высокого роста? – Я задумался, припоминая увиденное в особняке иудея, и начал перечислять: – Он худой, ступни едва отпечатались, подъем высокий. Шаг левой ноги немного длиннее правой и шире, думаю, он левша. И наверняка приезжий. Такие типы не могут не убивать, он бы уже засветился.
– Да ты просто Шерлок Холмс! – рассмеялся крепыш. – Как думаешь, сойду я за доктора Уотсона?
– Сойдешь за того, кто прикроет меня и заработает на этом деле три тысячи и признательность Банкирского дома Витштейна.
– Признательность оставь себе, – отрезал Рамон, – возьму деньгами. Я справлялся насчет должности ночного сторожа на угольных складах – платят там не так чтобы сильно много.
– Когда выходишь на работу?
– Послезавтра.
– Найду тебя, – пообещал я.
– Уж будь любезен.
В этот момент к перрону подкатил паровоз, мы прошли в вагон и под перестук стальных колес покинули китайский квартал.
Я надеялся, что больше сюда возвращаться не придется. Никогда.
Часть четвертая
Прокруст. Безусловные рефлексы и ускоренная регенерация
1
Страхи токсичны.
Слишком заумно? Хорошо – страхи отравляют.
Сам по себе испуг мимолетен, но его последствия могут проявляться долгие годы, а уж первые минуты людей и вовсе трясет.
Трясло и меня.
Стоило бы поскорее лечь спать – это всегда помогает, но при одной мысли, что всю ночь буду валяться в пустом доме и вслушиваться в скрип ставень, пробрала нервная дрожь.
Не хочу. Только не сегодня.
И я отправился в гости к Альберту Брандту.
В «Прелестной вакханке» дым стоял коромыслом. Разгоряченные зрители курили, пили вино и пожирали взглядами скакавших во фривольной пляске танцовщиц. Да я и сам немного постоял в дверях, наблюдая за сценой, пока не поймал себя на мысли, что гадаю, так ли стройны ножки Елизаветы-Марии фон Нальц…
Аж передернуло всего.
Тогда протолкался к бару и спросил хозяйку, указав на потолок:
– У себя?
– У себя, – подтвердила та и с гордостью добавила: – Весь день работает!
Альберт и в самом деле работал. Когда я поднялся на второй этаж и заглянул в дверь, он склонился над столом и в неровном свете керосиновой лампы что-то увлеченно выводил пером на листе бумаги, но при моем появлении сразу отвлекся, сгреб рукопись и кинул ее в верхний ящик стола.
– Накатило вдохновение? – спросил я, стягивая заляпанные грязью сапоги.
– Лучше! – рассмеялся всецело довольный жизнью поэт, взял лежавший перед ним студенческий перстень и прицепил на цепочку карманных часов. – Я встретил ее!
Заявление это нисколько не удивило; Альберт всегда отличался изрядной любвеобильностью.
Я выставил грязные сапоги за дверь, выложил на полку забытый в кармане брезентовой куртки бильярдный шар и только тогда устало вздохнул:
– Кого – ее?
– Настоящую любовь! Смысл всей своей жизни! Огонь, что согреет и расцветит яркими красками мое унылое бытие.
Сняв куртку, я налил себе воды, мимоходом отметил, что поэт сегодня пьет одну лишь содовую, а потому в излиянии своих чувств вполне серьезен, осушил стакан и усмехнулся:
– Очередная смазливая мордашка?
Киру другу припоминать не стал. Не стоило лишний раз наступать на больную мозоль – у всех этих деятелей искусств и без того крайне подвижная психика.
– Смазливая? – охнул поэт. – Леопольд, продолжишь в том же духе, и мне придется вызвать тебя на дуэль!
– Ого! Так это очередная Прекрасная Дама?
– Не очередная, а единственная и неповторимая! Я ждал ее всю жизнь. Ее и только ее. Красота, от которой замирает в сладкой истоме сердце, чарующие звуки голоса, заставляющие молить о следующей встрече…
Симптомы были прекрасно знакомы, поэтому я уселся на оттоманку и со снисходительной улыбкой спросил:
– И как зовут твою новую даму сердца?
– Она не представилась, – посмурнел Альберт, словно вспомнил о чем-то чрезвычайно неприятном. – Представляешь, Лео? Даже имени своего не назвала! Сказала лишь, что скована не узами брака, а обязательствами, которые превыше ее.
– Но вы условились о новой встрече? – уточнил я, заранее зная ответ.
– Ну да, – спокойно подтвердил поэт и облокотился на стол: – А у тебя как дела?
– Не поверишь.
– Все так хорошо?
– Все так плохо. – Я развалился на оттоманке и напомнил: – Ты говорил о знакомом, у которого можно раздобыть трость?
– Так и хромаешь? Хорошо, завтра заглянем к нему с утра, если у тебя будет время.
– Будет, – подтвердил я и в свою очередь поинтересовался: – Хозяйка сказала, ты работал весь день. Над чем трудишься?
– Тружусь? – задумчиво протянул Альберт, поправляя ладонью расчесанную на прямой пробор шевелюру. – О да! Поэзия – это тяжкий труд, когда все мысли заняты образом…
– Таинственной незнакомки, – вздохнул я. – Но ты ведь не ей оды строчишь?
– Я же говорил, – поморщился Альберт, – поэма «Живущий в ночи»!
Меня передернуло.
– О Прокрусте?
Поэт кивнул.
– Сейчас весь город только о нем и говорит, не минуло это поветрие и меня. Мы, люди творческие, подвержены настроению масс…
– И ты замахнулся на целую поэму?
– Ну да, – рассмеялся Альберт. – Конъюнктура, черт меня дери, но надо же как-то оплачивать счета, тебе ли не знать.
– Торгуешь талантом.
Глаза поэта неестественно посветлели, и он хрипло рассмеялся:
– Распродаю душу по частям, людям нравится! Всегда зовут на бис! В полночь выступаю перед почтеннейшей публикой…
Я невольно поморщился.
Все выступления Альберта неизменно заканчивались одним и тем же – дебошем и мордобоем. Поэт обладал талантом зачаровывать людей звуками своего голоса, а когда его врожденный талант декламатора и отточенный до совершенства дар стихотворца соединялись воедино, в экстаз впадали не только экзальтированные дамочки, но и убеленные сединами господа. На творческих вечерах сиятельного Брандта неизменно творился истинный кавардак, но хозяйка «Прелестной вакханки» просила Альберта выступать вновь и вновь, поскольку заведение всякий раз попадало в светские хроники большинства городских газет.
