В коридоре послышался заливистый смех.
– Моя родина – Геликон! – вновь заглянула к нам девушка. – Это в Беотии, очаровательное место! Вам стоит непременно съездить туда, таких видов…
– Кира! – шикнул на подругу поэт; та осеклась и поспешно прикрыла дверь.
Я отпил лимонного сорбета и кивнул:
– Отлично.
– Специально для тебя попросил сделать без водки, – сообщил Альберт и вздохнул. – Ну и как тебе чертовка? Мой свет в оконце…
– Друг мой, – покачал я головой, – тебе пора остепениться. Непостоянство в связях до добра не доводит.
– Что ты в этом понимаешь! – возмутился поэт. – Женщины любят меня, что я могу с этим поделать?
– Это проблема, да, – кивнул я и уселся на оттоманке. – Одна из воздыхательниц, помнится, даже хотела тебя съесть.
Альберт неуютно поежился.
– Глухая ведьма! – выругался он и уселся на диване. – Та безумная рагана едва не прикончила меня, Лео. Как же назывался бордель…
– «Афины», – подсказал я, поднялся на ноги и перешел к письменному столу поэта.
Вопреки обыкновению, рабочих записей, черновиков и набросков на нем не оказалось, и даже корзина для бумаг была совершенно пуста, только на дне ее темнел рыхлый пепел. Я потянул носом воздух и решил, что клубы дыма витают в апартаментах не только из-за кальяна, а возможно, и не столько из-за него.
Пахло горелой бумагой, и этого не мог скрыть даже тяжелый аромат душистого табака.
– Кстати, Леопольд, – встрепенулся вдруг поэт, – каким ветром тебя занесло тогда в бордель? Сколько тебе было, пятнадцать?
– Четырнадцать.
– Не рановато для похода по шлюхам?
– Искал отца, – сообщил я, открывая буфет. В баре обнаружилось несколько бутылок крепкого алкоголя – ром, водка, кальвадос и абсент. Вина не было вовсе.
– Искал отца? – удивился поэт. – Правда?
– Да.
– С какой стати?
– Боялся, как бы он не наделал глупостей, – ответил я и приоткрыл штору. Под окном обнаружилось пять пустых бутылок. А еще показалось вдруг, что мебель стоит не на своих местах.
– Что ты ищешь? – удивился Альберт, вновь наполняя свой бокал.
– Уже ничего, – ответил я и допил сорбет.
Поэт сделал несколько жадных глотков и спросил:
– Скучаешь по нему?
– По отцу? – озадачился я, застигнутый неожиданным вопросом врасплох. – С ним было беспокойно, – произнес немного погодя, – но да – я скучаю по нему.
После смерти мамы отец сорвался в безумный забег длиной в десять лет. Мы нечасто задерживались на одном месте дольше полугода, но никогда не покидали Новый Вавилон, словно этот город затягивал нас в свой гигантский водоворот.
От кого он хотел убежать? От прошлого? Или от самого себя и своих страхов?
Не знаю. Тогда я об этом не задумывался.
– Сложно было вернуться в дом, пустовавший столько лет? – спросил Альберт, задумчиво глядя куда-то в дальний угол. Его бокал опустел, но он этого, казалось, даже не заметил. – Начать новую жизнь…
– Альберт! – одернул я друга. – Какая муха тебя укусила?
– Я в порядке! – отмахнулся тот, поставил бокал на пол и сцепил пальцы. – Это все весна, будь она неладна. Жара. Солнце. Дни все длиннее, светает раньше, темнеет позже. Я как в тюрьме здесь! Если бы не Кира, давно бы свихнулся…
Благодаря одному из милых наследственных заболеваний сиятельных Альберт не переносил прямых солнечных лучей, но творческих личностей сложно представить покидающими собственную постель на рассвете даже под угрозой расстрела. Поэтому я напомнил:
– Вся ночь в твоем распоряжении.
– Ночь, да, – кивнул Альберт, но как-то неуверенно. – Извини, Леопольд. Это все весенняя хандра.
Я в этом сомневался.
– Ты сжег рукописи и вылакал все вино, что было в буфете. Поправь меня, если ошибаюсь, но ты всегда пишешь, когда пьешь.
– Я пытался! – вскинулся Альберт. Передернул плечами, закутался в халат и повторил: – Я пытался! Все эти дни я пытался… Просто ничего не идет в голову! Муза покинула меня…
– Вздор!
– Вздор, – кивнул поэт и провел пальцем по шраму, выглядывавшему из-под короткой рыжеватой бородки. – И тем не менее это так. Чувствую себя полной бездарностью. И все из-за сущего пустяка! Это глупо, это ужасно глупо…
Я переставил стул от письменного стола к дивану, уселся на него и потребовал:
– Рассказывай.
– Ты не поверишь. Решишь, будто я умом тронулся.
– У меня богатое воображение.
Альберт помялся, затем поднял левую руку с искривленным мизинцем и спросил:
– Ничего не замечаешь?
Я покачал головой.
– Нет, – но сразу поправился: – Кольцо!
– Перстень, – уточнил поэт. – Перстень студенческого братства.
– Потерял?
– Потерял? – скривился Альберт. – Лео, посмотри на мой палец! Мне сломали его в день вступления в братство! Мизинец сросся криво, чтобы снять перстень, пришлось бы снова его ломать. Проклятье! Да я даже заложить эту побрякушку не мог, когда помирал с похмелья без сантима в кошельке!
– И ты не помнишь, куда его дел?
– Разумеется, не помню! Пару дней назад проснулся, а его нет. Перерыл здесь все вверх дном три раза. Три раза, Лео! Сдвинул всю мебель, заглянул во все щели! И ничего. Попросил поискать Киру; не нашла ни она, ни служанки.
– Ну еще бы, в такой-то темнотище!
– Не держи меня за идиота, Лео!
– Думаешь, его украли?
– Как? Как это могли сделать, не отрезав пальца?
– Перстень ценный?
– Студенческий перстень? Шутишь? Ему красная цена – пять франков.
– И чем же он так важен для тебя? – спросил я, ничего не понимая. – С чего ты взбеленился?
Альберт недобро глянул в ответ, повалился спиной на подушки и замолчал.
– Этот перстень вручили мне в шестнадцать лет, через пару часов я первый и последний раз дрался на дуэли. Там мне сломали мизинец и подправили физиономию, – ответил поэт после долгой паузы и прикоснулся к прочертившему левую щеку шраму. – А вечером того же дня я лишился невинности с дочкой врача, к которому пришел перевязать раны! Адово семя! Когда я написал свою первую поэму, перстень был у меня на пальце, это даже серьезней дочки врача! Я носил его половину жизни, понимаешь, Лео? Я не могу без него. Не могу больше сочинять без него, просто не могу.
– Это пройдет.
– Я будто пальца лишился!
– Не самая большая утрата.
