10 ноября в Могилеве стало известно, что большевистское правительство через своих представителей на фронтах разрешило войскам самостоятельно заключать перемирие с противником, не спрашивая на то позволения Ставки. Переговоры могли вести выборные органы, начиная с полковых комитетов, на любых вырабатываемых ими условиях. И только подписание окончательного договора о перемирии правительство оставляло за собой. Подобной практики прекращения войны мировая история до того времени не знала…
Узнав о такой миротворческой инициативе Советов, Духонин был потрясен. «Сегодня они (большевики) распространили радиограмму о том, чтобы полки на позициях сами заключали мир с противником, так как иного другого способа у них нет, – возмущенно телеграфировал он бывшему начальнику Генерального штаба Марушевскому. – Этого рода действия исключают всякого рода понятие о государственности, означают совершенно определенную анархию и могут быть на руку не русскому народу, комиссарами которого именуют себя большевики, а, конечно, только Вильгельму».
Реакция Смольного последовала незамедлительно. Уже вечером того же дня в войсках и даже в Могилеве появились газеты, сообщавшие об отстранении Духонина от должности Верховного главнокомандующего и объявлявшие его вне закона. Это означало, что приказы бывшего генерала не имеют силы, а сам он мог быть арестован или даже убит любым гражданином. Такая формулировка в то смутное время была равнозначна смертному приговору.
Декрет о мире делал свое дело. Власть Ставки стремительно падала, фронт неудержимо разваливался, все, сопротивлявшееся этому процессу, беспощадно уничтожалось. Солдатские массы, казалось, в одночасье сошли с ума, враз забыв обо всем, кроме желания поскорее вернуться домой для дележа помещичьей земли, буржуйских фабрик и заводов, наведения «революционного порядка» в тылу. Правда последний термин каждый понимал по-своему. Поэтому солдаты не расставались с оружием. Войсковые запасы грабились. В штабах царил полный беспорядок. Солдатские комитеты после непродолжительных переговоров с представителями низшего германского командования, а нередко – и без всяких переговоров покидали свои позиции и уходили в тыл, бросая тяжелое вооружение. Германское же командование, пользуясь моментом, начало медленное наступление и фактически без потерь заняло несколько важных оперативно-тактических районов, оставленных некогда грозными для них дивизиями и полками. Остановить наступление врага было некому.
Принятие большевиками Декрета о мире как средства борьбы за власть в условиях продолжавшейся войны было не чем иным, как предательским ударом в спину всем истинным патриотам, в столь тяжелое время обращенным лицом к врагу. По этому поводу командир одного из корпусов Северного фронта генерал А. Будберг еще 28 октября в своем дневнике записал: «Новое правительство товарища Ленина разразилось Декретом о немедленном мире. В другой обстановке над этим можно было бы только посмеяться, но сейчас это гениальный ход для привлечения солдатских масс на свою сторону. Я видел это по настроению в нескольких полках, которые сегодня объехал. Телеграмма Ленина о перемирии на три месяца, а затем мире произвела всюду колоссальное впечатление и вызвала бурную радость. Теперь у нас выбиты последние шансы на спасение фронта. Если бы Керенский лучше знал русский народ, то он обязан был пойти на что угодно, но только вовремя вырвать из рук большевиков этот козырь в смертельной борьбе за Россию. Тут было позволительно, сговорившись предварительно с союзниками, начать тянуть какую-нибудь туманную вихлястую канитель мирного свойства, а за это время провести самые решительные реформы и прежде всего с доверием опереться на командный состав армии». Теперь же, когда большевики бросили в солдатские массы лозунг о мире, Будберг считал, что «у нас нет уже никаких средств для борьбы» с теми, кто дал его массам. «Что мы можем противопоставить громовому эффекту этого объявления? – вопрошал генерал. – Напоминая о долге перед Родиной, о необходимости продолжать войну и выполнить свои обязательства перед союзниками?.. Да разве эти понятия действенны хоть сколько-нибудь для современного состава нашей армии? Нужно быть безнадежно глухим, чтобы в это верить. Сейчас это не только пустые, но и ненавистные для масс слова».
Большевики осенью 1917 года сознательно сделали шаг к развалу фронта, стремясь таким образом завоевать солдатские массы и противопоставить их патриотически настроенному офицерству. Позже по этому поводу Крыленко писал: «Это был, безусловно, правильный шаг, рассчитанный не столько на непосредственные практические результаты от переговоров, сколько на установление полного и беспрекословного господства новой власти на фронте. С момента предоставления этого права (заключения мира) полкам и дивизиям и приказом расправляться со всяким, кто посмеет воспрепятствовать переговорам, дело революции в армии было выиграно».
Между тем Духонин все еще продолжал надеяться на чудо, на то, что русский солдат вспомнит о своем долге перед Родиной и не пустит врага на ее просторы. Он пытался связаться со штабами фронтов и армий с тем, чтобы узнать обстановку и выявить силы, сохранившие верность дисциплине в процессе всеобщего развала. Но его телеграммы либо не достигали цели, либо оставались без ответа.
С каждым часом всем меньше соратников и помощников оставалось около опального генерала. Одни поспешно покидали Могилев, другие затаились по своим квартирам. Ушел в отставку ближайший помощник Верховного генерал Дитерихс, который, однако, не покидал Могилев. С готовыми документами в кармане о «чистой» отставке, повышением в чине и пенсии он по-прежнему выполнял обязанности начальника штаба, уговаривая Николая Николаевича либо покинуть Могилев, либо усилить его защиту. Но тот с одинаковой неприязнью относился как к идее бегства, так и к идее защиты Ставки силой оружия.
– На мне и так грехов лежит много за ослабление фронта, не хватало еще взять на душу грех за пролитие русской крови, – говорил он. – А что касается бегства, то русской армии достаточно примера господина Керенского. Не может кадровый русский генерал, более 30 лет жизни отдавший служению Отечеству, бежать и прятаться от ответственности, как пугливая институтка. Преступлений против России и ее армии я не совершал, в этом не сможет никто меня обвинить. А других обвинений я не боюсь.
Между тем обстановка в Могилеве становилась все более взрывоопасной. Возникла угроза солдатских самосудов над офицерами. Духонин не мог допустить этого. 16 ноября по его приказу в Могилев прибыли 1-й ударный полк подполковника Манакина и сводный ударный отряд под командой полковника Янкевского. Эти шесть отборных батальонов ударников и части постоянной охраны Ставки представляли собой немалую силу, способную решать емкие боевые задачи. Но поставить эти задачи и тем самым положить начало братоубийственной войны, Николай Николаевич не мог.
Нерешительностью Верховного воспользовались его противники. Большевики развернули активную агитацию в ударных батальонах, однако их посланцы были выгнаны из казарм. Тогда за дело принялся Бонч-Бруевич. Он начал убеждать Духонина в недопустимости кровопролития, советуя вывести ударные части из города. По его же совету местными большевиками было организовано постоянное наблюдение за этими войсками, результаты которого регулярно сообщались Крыленко.
