5) он попытается изменить свое отношение к увлечению жены и будет ждать естественной развязки. Но едва ли это будет в его силах.
Толстой не отправил письмо и на следующий день уехал к брату Сергею Николаевичу в Пирогово отвести душу. В июле в Ясную Поляну приезжает в гости ничего не подозревающий Танеев. И вот во время его пребывания в Ясной Толстой и пишет то самое знаменитое письмо об уходе, которое обычно цитируют как наиболее ёмкое философское обоснование этого поступка.
«…как индусы под 60 лет уходят в леса, как всякому старому, религиозному человеку хочется последние года своей жизни посвятить Богу, а не шуткам, каламбурам, сплетням, теннису, так и мне, вступая в свой 70-й год, всеми силами души хочется этого спокойствия, уединения и хоть не полного согласия, но не кричащего разногласия своей жизни с верованиями, с своей совестью».
Великие слова! С каким восторгом цитирует их Иван Бунин в книге «Освобождение Толстого». Он не просто их цитирует, но использует это как ключ к таинству ухода яснополянского старца. Как индусы уходят в леса. Как старики хотят последние годы посвятить Богу. И это была, конечно, правда. И это останется правдой спустя тринадцать лет, когда уход наконец состоится.
Мировоззренческая проблема ухода Толстого, с одной стороны, столь сложна (об этом написаны десятки исследований крупнейших философов и богословов), а с другой – столь прозрачна и величественна, как глубоководное озеро, что остается только поражаться, как Толстой сумел в нескольких словах выразить ее в письме июля 1897 года. В этом принципиальное отличие гения от таланта. Гений способен самый эксцентрический поступок, связанный с семейными конфликтами, превратить в Смысл, над которым будут задумываться поколения. Они будут разгадывать это как «шифр», обставляя всевозможными «концептами». Они будут примерять этот поступок на свои судьбы, обсуждать, иногда повторять, но всегда неудачно.
Толстой вынашивал свой уход в голове двадцать пять лет как великое произведение. Он неоднократно редактировал его и даже, как видим, на бумаге. Но в конце концов он совершил его спонтанно и как будто не вовремя. Ну не уходят в леса, когда за окном стоит промозглая осень, переходящая в зиму.
Но в письме были и другие слова.
«Если бы открыто сделал это, были бы просьбы, осуждения, споры, жалобы, и я бы ослабел, может быть, и не исполнил бы своего решения, а оно должно быть исполнено. И потому, пожалуйста, простите меня, если мой поступок сделает вам больно, и в душе своей, главное ты, Соня, отпусти меня добровольно и не ищи меня, и не сетуй на меня, не осуждай меня».
Несовместность с женой была одной из главных причин этого ухода. И неслучайно все 90-е годы жизнь семьи словно озвучена зловещими мотивами «Крейцеровой сонаты». Толстой прежде всего отказывался от своего семейного «проекта», который замыслил в 50-е годы и описал в письме к Ергольской. И «проект» этот состоялся, но самого Толстого он теперь не устраивал. Роль добропорядочного мужа и отца, который копит для детей и внуков материальные сокровища в «сундук» своих предков, была отныне не интересна. Противна, как гроб.
Горизонт его зрения в это время невероятен. Он подвергает сомнению церковь, государство, общественные идеалы. В мире, который готов вот-вот рухнуть (и рухнет!) в катаклизмы чудовищных боен и революций, он ищет единственную спасительную основу и находит ее в крестьянской общине, которая прямо исполняет заповедь Бога трудиться в поте лица и не искать случая поудобнее устроиться в грешном, оболгавшемся, противоестественном мире, где большинство работает и голодает, а меньшинство пребывает в праздности и жрет, наряжается, блудит, совершает самые противозаконные с христианской точки зрения поступки, но при этом считается «христианским». Он пытается соединить мировые религии и нравственные практики в одну общедоступную модель нравственного поведения и, конечно, плутает, блуждает на этом пути, но идет упрямо, ежедневно, подчиняясь великой китайской мудрости: каждый день начинай жить заново. Он ищет свою точку зрения на соотношение «Бог и человек» и находит ее в том, что человеческая личность есть часть Божества и только через любовь друг к другу этих страдающих частей возможно их духовное расширение и соединение в Целом. В этом свете тема продолжения рода перестает его интересовать, как неинтересна ему тема размножения кроликов. Но семья создается для продолжения рода. И ему неинтересна семья. Он уже написал «Войну и мир» и «Анну Каренину». Он уже всё об этом сказал. Лучше всех.
И вот в это время появляется Танеев. «Крейцерова соната» обретает какое-то карикатурное воплощение. Конечно, в «Сонате» скрипач, послуживший причиной ревности Позднышева, не был похож на Танеева. Там был «дрянной человечек», «полупрофессиональный» музыкант, «полуобщественный человек». Танеев был лучшим учеником Чайковского и высочайшим профессионалом в области музыки, да и сам незаурядный композитор. Но точно черт подгадал Толстого в «Сонате» придать герою не вполне «мужские» признаки. «Миндалевидные влажные глаза, красные улыбающиеся губы, нафиксатуаренные усики, прическа последняя, модная, лицо пошло-хорошенькое, то, что женщины называют недурен, сложения слабого, хотя и не уродливого, с особенно развитым задом…»
Танеев проживал тем летом во флигеле имения Толстых, музицировал, играл с Толстым в шахматы, мило беседовал, но при этом, сам того не желая, сводил его жену с ума. С.А. рассказывает в дневнике, как уходила в сад и беседовала с мертвым (!) Ванечкой, спрашивала его: «дурно ли мое чувство к Сергею Ивановичу. Сегодня Ванечка меня отвел от него; видно, ему просто жаль отца; но я знаю, что он меня не осуждает; он послал мне Сергея Ивановича и не хочет отнимать у меня». Это было временное умопомешательство, видимо, связанное и с недавней смертью сына, и с тем, что происходящие события совпали с наступлением критического женского периода (признание в дневнике).
Все эти записи в дневнике относятся к 5 и 6 июля. А 8 июля Толстой собирается тайно уйти из дома и пишет то самое знаменитое письмо об индусах. Но вместе с ним он пишет какое-то второе письмо. И первое, и второе С.А. прочитала только после смерти мужа. У Толстого хватило здравого ума и нравственного чувства не покидать жену в то время, когда она была глубоко несчастна и душевно больна. Уход остался в его голове как еще один «черновик». Тем не менее Л.Н. сохранил оба письма и спрятал их под клеенчатой обивкой кресла в кабинете. Это был очень странный поступок. Он говорит о том, что Толстой просто временно отложил свой уход, сохранив его письменное обоснование до поры.
В 1907 году Толстой достал оба письма и передал Н.Л. Оболенскому, мужу дочери Маши. Оболенский после смерти Маши передал эти письма М.С. Сухотину. При этом предполагалось, что оба письма передадут С.А. после смерти Л.Н., что и было выполнено.
Прочитав одно письмо, она тотчас его разорвала. Второе, об индусах, сохранила.
Логично предположить, что первое письмо касалось отношений с Танеевым. В 1910 году это уже не имело никакого смысла. Второе же письмо, почти полностью совпадая по смыслу с тем, которое оставил Л.Н. перед уходом 1910 года, не бросало ни малейшую тень на жену Толстого. Оба письма представляли уход как исключительно мировоззренческий поступок.
