Осенью того же года Чертков в Москве встречается с Маракуевым и писателями-народниками Златовратским и Пругавиным. Они впервые обсуждают план мощного народного издательства.
Такие, впрочем, уже существовали. Но это была сплошь лубочная литература, раскрашенные картинки с текстами-переложениями иностранной дребедени, вроде «Бовы Королевича» и «Милорда Георга», высмеянного Некрасовым в «Кому на Руси жить хорошо?». Однако Чертков понимал, что на первых порах без «лубка» не обойтись. Надо только убедить лубочных издателей, что выпускать таким же образом Льва Толстого и других русских писателей тоже выгодно.
И такой издатель нашелся, молодой и энергичный – Иван Сытин. В ноябре 1884 года Чертков зашел в его книжную лавку в Москве и познакомился с ним. Сытин заинтересовался идеей Черткова издавать виднейших русских писателей того времени наравне с лубком и продавать за ту же цену. Со своей крестьянской смекалкой он понял, как это выгодно: и гонорара платить не надо, и издательству – честь. Так на базе Сытина возникло издательство «Посредник», которое Чертков создал со своим другом, бывшим морским офицером, а теперь служащим обсерватории Павлом Бирюковым.
Первым рассказом, который Толстой подготовил для «Посредника», был написанный ранее для «Азбуки» рассказ «Кавказский пленник» – шедевр нового Толстого. Но Чертков уже сам правит этот рассказ в народном вкусе, вмешивается в его текст. Толстой неожиданно легко соглашается. Постепенно Чертков становится не только посредником, но советником Толстого. Толстой делится с ним замыслами новых произведений, посылает начатые и брошенные отрывки, которые Чертков переписывает, оставляя пробелы между строками и большие поля, чтобы Толстой мог заполнить их новым текстом и правкой. До этого не додумалась С.А.!
В марте 1885 года выходят первые книжки «Посредника» – три народных рассказа Толстого в синих и красных обложках с черным рисунком, набранные очень крупным шрифтом. Они очень дешевы – в копейку и полторы копейки книжечка.
В мае того же года Чертков вновь едет с матерью в Англию и договаривается об издании на английском языке запрещенных в России произведений Л.Н. Помогает ему его английский друг лорд Батерсби. Так под одной обложкой выходят на английском языке «Исповедь», «В чем моя вера?» и «Краткое изложение Евангелия». И Толстой этому «очень, очень рад».
С возникновением «Посредника» и первыми изданиями за границей запрещенного Толстого в жизни писателя начинается новая эра. Честь ее открытия всецело принадлежит Черткову. Пока С.А. самостоятельно переиздает проверенные временем старые сочинения мужа, договариваясь с типографией, вычитывая корректуры и складируя готовые книги в сарае московского дома, Чертков открывает для Толстого новые горизонты.
И это увлекает Л.Н. несравненно больше, чем бесконечное повторение «старья», вроде «Детства» и «Войны и мира», над которыми продолжает лить слезы его жена и которые новый, духовно свежий Толстой уже ни во что не ставит. И вот дома – «старье», всё то, чем он горел в 60–70-е годы и что теперь ему смертельно надоело. А там, за пределами наскучившей ему семейной сферы, молодой и энергичный Чертков, способный связать его с теми, еще неизвестными передовыми людьми мира, о которых он грезил во время своего духовного одиночества. Выбор был слишком очевиден, а борьба слишком неравной.
Глава седьмая
Чья вина?
Поведение Толстого и его спутников во время бегства из Шамордина очень напоминает поведение беженцев во время войны, которых внезапно срывает с непостоянного, но уже отчасти обжитого места какое-то тревожное известие, угрожающее их жизни, и заставляет бежать дальше, подчиняясь не разумной воле, а логике обстоятельств. Здесь царь и бог – начальник станции, а книга судеб – расписание железной дороги.
Куда они собирались ехать от Козельска? В Новочеркасск? Но уже находясь в пролетке, по дороге на станцию от гостиницы, Л.Н. спрашивает Маковицкого: «Как далеко к Анненковым от станции Льгов»? Сбитые с толку ошибкой в карте указателя Брюля, они пока еще думают, что ехать на Льгов нужно через Сухиничи и Брянск, т. е. строго на запад, в прямо противоположном направлении, чем то, в котором они в результате поехали. Но поезд на Сухиничи отправлялся в 5:19 утра, и они на него уже не успевали. Почему? Их задержали нерасторопные ямщики, оставленные с двумя колясками приехавшими вчера Сашей и Феокритовой.
«Ямщики ужасно медлили с подачей лошадей, – пишет Маковицкий. – Было почти шесть, когда Л.Н. и я садились в экипаж. Было туманно, сыро, температура могла быть на точке замерзания, безветренно, темно».
Во втором экипаже ехали вещи Толстого и доктора. Таким образом, для дочери и ее подруги места уже не было. Толстой рассчитывал взять для себя более удобную коляску – своей сестры. Ради этого Маковицкий, пока Саша и Феокритова укладывали вещи, пошел к дому Марии Николаевны и разбудил ее дочь Елизавету. Но тут случилось странное, на светский взгляд, недоразумение. Сестра Л.Н. была монахиней и никаких личных распоряжений, даже в отношении собственной коляски, без разрешения игуменьи отдавать не могла. Игуменья же была больна, и будить ее в такой ранний час было неудобно. Да и время не позволяло.
«Пришлось сделать так: идти на скотный двор, разбудить оставленных двух ямщиков, а третьего ямщика нанять в деревне, послать за ним работника. А пролетку Марии Николаевны прислать за ней же, чтобы она поехала в гостиницу проститься с братом». Проститься с братом она не успела, застав в гостинице только Сашу с подругой, которые сами отчаянно спешили, чтобы догнать Толстого и Маковицкого.
Л.Н. оставил сестре трогательное письмо, которое, кроме нежных чувств к ней, яснее ясного доказывает, что Толстой и во время второго бегства находился в здравом уме и вполне отдавал отчет своим поступкам.
«Милые друзья, Машенька и Лизонька.
Не удивитесь и не осудите меня за то, что мы уезжаем, не простившись хорошенько с вами. Не могу выразить вам обеим, особенно тебе, голубушка Машенька, моей благодарности за твою любовь и участие в моем испытании. Я не помню, чтобы, всегда любя тебя, испытывал к тебе такую нежность, какую я чувствовал эти дни и с которой уезжаю. Уезжаем мы непредвиденно, потому что боюсь, что меня застанет здесь Софья Андреевна. А поезд только один – в 8-м часу…
Целую вас, милые друзья, и так радостно люблю вас. Л.Т.».
Итак, уже очевидно не успевая на брянский поезд, они собирались сесть на тот, который отходил в 7:40, до Горбачева и дальше. Дальше – куда?
И тут в дневнике Маковицкого возникает странная путаница, которая и говорит о том, что ясного представления о направлении их маршрута, не говоря уже о его конечной цели, у беглецов еще не было.
Этот самый Льгов и Анненкова постоянно присутствуют в голове Толстого, как наваждение. О Льгове и имении Анненковой он говорит Маковицкому в пролетке по пути на станцию. Там «по дороге можно остановиться и отдохнуть», – внушает он доктору, недвусмысленно намекая на то, что устал от своего бегства и хочет привычного усадебного уюта. А может, и просто ухода со стороны душевно близкой и опытной женщины?
