Детство Черткова было детством аристократического барчонка: няни-англичанки, гувернеры, домашнее обучение, чтобы в школе, не дай бог, не заболел. Молодость его очень напоминает молодость главного героя «Отца Сергия» – князя Касатского. Разница лишь в том, что Касатский, как и молодой Толстой, не принадлежал к сливкам петербургского общества и страдал от этого, терзаемый тщеславием. Чертков же, в силу обстоятельств рождения, был избавлен от этого порока. У него не было комплекса небогатого дворянина, не имеющего связей, чтобы утвердиться в свете. Он был очень красив – тонкий, стройный, на голову выше других, с большими серыми глазами под изогнутыми бровями. Он был остроумен и любил парадоксы. У него был мягкий, звучный голос и заразительный смех. Он был правдив и порой слишком прямолинеен. Его кошелек всегда был открыт для товарищей. Служа в гвардии, Чертков кутил в Петербурге, играл в рулетку, заводил содержанок. «Двадцатилетним гвардейским офицером, – писал Чертков, – я прожигал свою жизнь „во все нелегкие“».
В обязанности гвардейских офицеров входило дежурство в госпиталях. В 1877 году (в тот год, когда в Толстом начался духовный кризис) Чертков испытывает потрясение при виде умирающего солдата, с которым они читают вслух Евангелие. С этого времени он не может жить как раньше. Не может служить в армии и даже просто не может жить. Как это похоже на то, что происходит с Толстым, но только в пятидесятилетнем возрасте! Когда Чертков явился к нему, Толстой, несомненно, должен был чувствовать зависть к молодому конногвардейцу, который одновременно с ним встал на путь истины, но еще полным физических сил, с нерастраченной энергией и большим запасом времени впереди.
Это и предопределило странную, на первый взгляд, зависимость Л.Н. от Черткова. Хотя поначалу интимность отношений с «милым другом» (так, с первого письма, обращается к Черткову Толстой) самого Л.Н. слегка настораживает. Его явно не греет мысль взять на себя полноту духовной ответственности, как это делают в монастырях старцы, за странного молодого конногвардейца. Толстому это не нравится, но и отказать Черткову он не может и не хочет, так как при первом же знакомстве подпадает под обаяние этого удивительного и столь похожего на него молодого офицера. Между тем Чертков нуждается в Толстом и не скрывает этого. Он посылает ему в Москву не только книги, которые сам читает, но и свои дневники. Наконец он зовет Толстого в Лизиновку.
Тонкость приглашения заключалась в том, что в Лизиновке Чертков знакомится с тремя крестьянскими юношами, готовыми разделить его взгляды. Но имеет ли он право на такое духовное руководство?
«Нет, Лев Николаевич, приезжайте, ободрите, помогите. Вы здесь нужны».
Эта фраза – вы здесь нужны – становится обертоном сложной музыкальной партии, которую начинает играть Чертков в семье Толстых. В самом деле, где Толстой нужнее – в семье, которая его не понимает, не ценит его новых произведений, или же среди пылких и чистых юношей, готовых посвятить пропаганде его воззрений всю свою жизнь?
Однако ответ на этот вопрос, столь очевидный для «толстовцев», не был очевиден для Толстого. И дело не только в том, что Л.Н. не желает отказываться от семьи, с которой он составляет единое тело, но и в том, что ему принципиально не нравится роль духовного наставника, которую навязывает ему милый друг.
«Получил ваше письмо и получил вашу книгу и не отвечал на письмо. Не отвечал потому, что не умею ответить. Оно произвело на меня впечатление, что вы (голубчик, серьезно и кротко примите мои слова), что вы в сомнении и внутренней борьбе по делу самому личному, задушевному – как устроить, вести свою жизнь – личный вопрос обращаете к другим, ища у них поддержки и помощи. – А в этом деле судья только вы сами и жизнь. – Я не могу по письмам ясно понять, в чем дело; но если бы и понял – был бы у вас, не то что не решился бы, а не мог бы вмешиваться – одобрять или не одобрять вашу жизнь или поступки. Учитель один – Христос…»
На языке Черткова это означало «вилять» и «увиливать». Но Толстой не то что сомневался, а вполне определенно давал понять Черткову, что не желает быть высшим арбитром в решении чужих жизненных проблем. Тем не менее Чертков последовательно и планомерно вводил Л.Н. в курс этих проблем, порой не считаясь с проблемами его собственной семьи. Иногда он делал это настолько бестактно, что доброжелательная реакция на это Толстого вызывает изумление.
Приведем один показательный пример. В 1886 году Чертков решает жениться на Анне Константиновне Дитерихс, слушательнице Бестужевских высших курсов и сотруднице издательства «Посредник», созданного Чертковым. Внешность Гали (так близкие называли ее) хорошо известна по картине П.А. Ярошенко «Курсистка» (1883), находящейся в Третьяковской галерее. Красивая, худенькая, строгая и сосредоточенная, Галя была страстной последовательницей взглядов Толстого, посещала его с подругой, вызывая недовольство С.А. Прежде чем жениться, Чертков неоднократно обсуждал этот вопрос с Толстым в письмах, не считая себя способным к семейной жизни и опасаясь повторить «ошибку» своего учителя. Но Толстой одобрил брак В.Г. и Дитерихс. Во взглядах Толстого еще не случился новый переворот, после которого он отрицательно относился к браку вообще.
В 1887 году у Чертковых родилась дочь Оля, которая умрет в младенчестве. Галя оказалась женщиной слабой и болезненной. Фактически В.Г. взял на себя тяжелый крест в лице постоянно болеющей жены и, нельзя не отдать ему должное, нес этот крест безропотно и до конца. С появлением первого ребенка в семье Чертковых встал тот же вопрос, который в свое время вызвал первые «надрезы» в семейном счастье Толстых. Галя не могла своим молоком выкормить ребенка. Нужна была кормилица. Почему-то в Крекшине Московской губернии, где жили молодые, кормилицы не нашлось. И вот растерявшийся В.Г. обращается к Л.Н. с просьбой найти кормилицу в Москве.
Поручение до такой степени деликатное, что обратиться с ним можно только к очень близкому человеку. Но в это время Чертков потерял отца и находился в ссоре с матерью из-за Толстого, чьих взглядов она не принимала. «Я глубоко убеждена и вижу из Евангелия, что всякий, не признающий Воскресшего Спасителя, пропитан этим духом, и так как из одного источника не может течь сладкая и горькая вода, я не могу признать здоровым учение, исходящее из подобного источника», – писала Елизавета Ивановна сыну.
«Дорогой Лев Николаевич, – пишет Чертков Толстому, – еще раз обращаюсь к вам за помощью в добром деле, которое для тех, кого оно ближе всего касается, остается добрым делом, несмотря на то, что не чиста причина, побудившая меня принять в нем участие. У Архангельской
[13]
, проходом в городской госпиталь, остановилась и родила одинокая, нищая женщина. Она вперед решила отдать ребенка в воспитательный дом, чтобы не ходить с ним зимою по миру. Так и сделала; но, родивши его, успела так к нему привязаться, что рассталась с ним с отчаянным горем, но всё же таки рассталась, дала унести от себя в воспитательный дом, не видя возможности идти с ним по миру зимою без всякого пристанища. У нее очень много молока, и если врач, которого мы ожидаем, признает необходимым испробовать молоко другой женщины, то эта может нам быть очень полезна, хотя мы хотим, если только есть какая-либо возможность, обойтись Галиным молоком… Обращаюсь к вам опять в надежде, что кто-нибудь из ваших семейных или близких возьмется исполнить это поручение для того, чтобы избавить вас от хлопот, требующих отвлечения вас от занятий, более вам свойственных, нужных для людей и в которых никто не может вас заменить. Сделать вот что нужно. Отправиться безотлагательно с прилагаемым билетом в воспитательный дом и заявить там, что ребенка под этим номером мать берет назад к себе и чтобы поэтому его не высылали в деревню. Если есть у вас в Москве подходящий знакомый человек, то поручите ему сейчас же взять ребенка и привезти сюда…»
