С.А. недаром так пристально всматривалась в апатичные состояния Левочки, в те «остановки жизни», которым он стал подвержен в 70-е. Она чуяла беду. Чуткость ее была поразительной! Но и ее не хватило, чтобы сразу понять, сколь серьезны и необратимы были те перемены, которые происходят в Л.Н., начиная с 1877 года.
В этот год он вместе со Страховым едет в Оптину пустынь.
Но здесь мы имеем дело с одной загадкой, в решении которой расходятся два авторитетных биографа Толстого – Николай Гусев и Владимир Жданов. Дело в том, что впервые (не считая детской поездки на похороны тетушки Остен-Сакен) он собрался посетить монастырь еще в 1870 году. Об этом свидетельствует его фраза из письма к Фету от 20 ноября 1870 года: «Получив ваше письмо, я сейчас же решил ехать к вам… если бы не Урусов, которого я вызвал к себе для поездки в Оптину пустынь…»
Эта фраза не имела бы большого значения, поскольку поездка тогда не состоялась. Но спустя многие годы в разговоре с Бирюковым Толстой рассказал об этой поездке как о реально бывшей и привязал ее к своим разногласиям с женой. Вот что рассказывает Бирюков: «Приблизительно в 1906 году я для своей биографической работы расспрашивал Льва Николаевича в Ясной Поляне, за круглым столом, о некоторых событиях его жизни. Мы остались одни в зале. Я между прочим спросил его, с какой целью он в первый раз посетил Оптину пустынь. Лев Николаевич ответил мне приблизительно следующее: „Мне хотелось побеседовать с тогдашним старцем Амвросием, о нравственных качествах которого я был высокого мнения. У меня на душе лежало большое сомнение, поводом которого было расстройство семейных отношений. Жена после тяжелой болезни, под влиянием совета докторов, отказалась иметь детей. Это обстоятельство так тяжело на меня подействовало, так перевернуло всё мое понятие о семейной жизни, что я долго не мог решить, в каком виде она должна была продолжаться. Я ставил себе даже вопрос о разводе. И вот за разрешением этого-то сомнения я и решился обратиться к старцу Амвросию“».
По словам Бирюкова, Толстой этой «поездкой» (в реальности не бывшей) остался недоволен.
На самом деле он ездил в Оптину летом 1877 года и своей беседой с Амвросием остался как раз очень доволен. «По-видимому, – справедливо пишет другой биограф Н.Н. Гусев, – в этом воспоминании Лев Николаевич соединил в одно несколько эпизодов своей жизни, происходивших в разное время».
«Первое посещение им Оптиной пустыни произошло 22 июля 1877 года, – продолжает Гусев. – Нет никаких данных ни о расстройстве его семейной жизни в то время, ни о разговоре его с Амвросием о своих семейных делах, ни о его неудовлетворенности Амвросием после первой встречи с ним». Нет никаких свидетельств, чтобы в первой половине 1877 года (Толстой готовился к поездке загодя, начиная еще с зимы) Л.Н. как-то особенно тяжело ссорился с женой, а тем более думал о разводе. Но ведь и в ноябре 1870 года, когда он писал Фету о предполагаемом посещении Оптиной, настоящего конфликта еще не было. С.А. была только беременна Машей, и никаких советов ей докторов больше не рожать еще быть не могло. Видимо, желание Толстого посетить монастырь всегда в его сознании как-то связывалось с семейными проблемами.
Но кто может знать все причины, по которым Толстой решился посетить монастырь? И почему спустя многие годы он ошибочно связал это посещение с семейной ситуацией 1871 года?
В отличие от Гусева, автор книги о семейной жизни Толстого В.А. Жданов убежден, что и в 1877 году он поехал в монастырь в том числе и по причинам семейным. Ведь никому не известно, о чем Толстой говорил с Амвросием несколько часов без свидетелей. Беседа с Амвросием осталась тайной. Однако из воспоминаний жены о четырех посещениях Толстым Оптиной мы знаем, с его слов, что он остался этой встречей «очень доволен, признав мудрость старцев и духовную силу отца Амвросия».
Кстати, летом 1877 года С.А. тоже была беременной, сыном Андреем. Оба супруга со страхом ждали этих родов и с куда большим страхом, чем рождения Маши в 71-м. Смерти подряд трех младенцев – Петра (†1872), Николая (†1874) и Варвары (†1875) – не могли не наводить Толстого на мысль, что если оправданием половой связи является продолжение потомства, то и этого оправдания его лишает Бог. Или не Бог? И есть ли Бог?
Семья Толстого не была результатом случайного соединения двух влюбленных людей. Но и не была «брачным договором». Она была проектом счастья. Этот проект имел под собой религиозные основания и отражал то состояние веры Толстого, каким оно было в 60-х – первой половине 70-х годов. Это был довольно длительный опыт создания земного рая на отдельном участке земли, который в семидесятые годы прирос и весьма обширным самарским имением. Но показательно, что именно в то время, когда Толстой начинает расширять географическое пространство этого «рая», явно не столько по хозяйственной нужде, сколько завороженный первобытной нетронутостью степной Башкирии, этот «рай» перестает его удовлетворять. Душе Толстого и тесно в его границах (отсюда воля к расширению, поиску новых, не испорченных цивилизацией пространств), и самый проект в его глазах вдруг лишается смысла.
К моменту духовного кризиса ему исполнилось сорок девять лет. Прожито полвека. Мысль о смерти и раньше волновала Толстого, но до поры до времени он бежал от нее, спасаясь войной, хозяйством, литературой и семейной жизнью. Но лгать перед собой он не мог, и проклятый вопрос «зачем?» в конце концов настигает его и затмевает все остальные вопросы. Происходит «остановка жизни».
С.А. с нарастающей тревогой следит за тем, как ее муж, смысл и опора семьи, созданной по его воле, но главным образом ее трудами, медленно, но верно «уходит» от них, еще не физически, но уже душевно. Ее дневники и письма к сестре этого времени нельзя читать без чувства сострадания к умной и самоотверженной женщине, которая не может понять до конца, что происходит, но уже чувствует, что происходит что-то не то и явно страшное. Муж меняется на глазах, даже внешне. Она отчаянно пытается объяснить это его болезненными недомоганиями, потому что как иначе ей объяснить то, чего она в муже не понимает, как не «болезнью». Она с надеждой фиксирует в нем всякое возвращение литературных интересов, потому что эти интересы «встроены» в их семейный проект, в отличие от новых интересов мужа. На это, грубо говоря, она «подписывалась», выходя за него замуж. Она, пусть и скрепя сердце, готова согласиться и на его приобретательские интересы в Самарской губернии, хотя не любит степь, жару и антисанитарию. Но Башкирия для мужа – это всё-таки отдушина, а главные проблемы начинаются в Ясной.
«Левочка что-то мрачен; или целыми днями на охоте, или сидит в другой комнате, молча, и читает; если спорит и говорит, то мрачно и не весело».
«Левочка постоянно говорит, что всё кончено для него, скоро умирать, ничего не радует, нечего больше ждать от жизни. Какие же могут быть мои радости, помимо его».
«…очень занят своими мыслями о новом романе, и я вижу, что это будет что-то очень хорошее, историческое, времен декабристов, в роде, пожалуй, „Войны и мира“. Дай Бог только ему поправиться скорей, он часто стал хворать, а то работа пойдет».
«Левочка… теперь совсем ушел в свое писание. У него остановившиеся, странные глаза, он почти ничего не разговаривает, совсем стал не от мира сего, и о житейских делах решительно неспособен думать».
