Когда С.А. выбила у мужа обещание не встречаться с Чертковым, В.Г. нанес ответный удар в виде еще одного письма к Толстому. Целью его было «открыть глаза» Л.Н. на подоплеку поведения его жены и сыновей.
«Цель же состояла и состоит в том, чтобы, удалив от вас меня, а если возможно и Сашу, путем неотступного, совместного давления выпытать от вас или узнать из ваших дневников и бумаг, написали ли вы какое-нибудь завещание, лишающее ваших семейных вашего литературного наследства, если не написали, то путем неотступного наблюдения за вами до вашей смерти помешать вам это сделать, а если – написали, то не отпускать вас никуда, пока не успеют пригласить черносотенных врачей, которые признали бы вас впавшим в старческое слабоумие для того, чтобы лишить значения ваше завещание».
Это был откровенный донос. Но, увы, не лишенный правды. Маковицкий писал в своих «Записках»: «Софья Андреевна выдала свои планы: если бы узнала, что Лев Николаевич написал Завещание, то пошла бы к царю, представила бы себя нищей и выпросила бы уничтожения Завещания Льва Николаевича и введение себя в права. Думает о том с тремя младшими сыновьями: объявить Льва Николаевича сумасшедшим».
Комментируя эту запись в 1933 году, Сергей Львович Толстой не отрицал хождения в доме таких разговоров. «Я был в то время в Ясной и должен сказать, что разговоры об объявлении Льва Николаевича впавшим в старческое слабоумие и потерявшим память (а не сумасшедшим) были, но не было и не могло быть серьезных намерений. Ведь Софья Андреевна, Андрей Львович и Лев Львович знали, что я, Татьяна Львовна и Александра Львовна и, вероятно, Илья Львович не допустили бы этого. В то время они, очевидно, не сознавали всей гнусности и глупости таких мероприятий…»
Но если бы С.А. действовала хитро, сознательно и продуманно, она не стала бы говорить при людях тех вещей, которые она повторяла настойчиво, маниакально, вызывая к себе антипатию даже у сочувствующих ей лиц. Даже Лев Львович порой не выдерживал и кричал на мать, пытаясь облагоразумить ее. Она говорила, что Л.Н. влюблен в Черткова, что живого мужа для нее больше не существует, что она давно ждет его смерти и что ей не помешают его убить. Она не давала Л.Н. спать, не позволяла ни с кем оставаться наедине и непрерывно шантажировала угрозами самоубийства. Неужели же из этого можно сделать вывод о каком-то преднамеренном плане?!
Всё это Л.Н. с огромным терпением пытался втолковать В.Г. в письмах.
«Софья Андреевна очень спокойна, добра, и я боюсь всего того, что может нарушить это состояние, и потому до времени ничего не предпринимаю для возобновления свиданий с вами» (31 июля).
«…она совершенно невменяема, и нельзя испытывать к ней ничего, кроме жалости, и невозможно, мне по крайней мере, совершенно невозможно ей contrecarrer
[25]
, и тем явно увеличивать ее страдания» (14 августа).
«…связывает меня просто жалость, сострадание, как я это испытал особенно сильно нынче…» (в тот же день).
«Как подумаешь, каково ей одной по ночам, которые она проводит больше половины без сна с смутным, но больным сознанием, что она не любима и тяжела всем, кроме детей, нельзя не жалеть…» (25 августа).
«Она страдает и не может победить себя» (9 сентября).
Толстой пытался говорить с Чертковым на человеческом языке. Но его сентиментальные письма не только не могли переубедить Черткова, а, наоборот, вызывали в нем опасение, что учитель дрогнет и переделает завещание. И опасения не были лишены оснований.
30 июля в Ясную приехал П.И. Бирюков с семьей. Ему, как доверенному лицу, рассказали о завещании, и «Поша» выразил неодобрение. Он сказал Л.Н., что держать такой документ в тайне от домашних неправильно. По-видимому, на Бирюкова произвел впечатление разговор с С.А., которая пожаловалась на свое положение в доме. Как человек, способный взглянуть со стороны, Бирюков был ошеломлен тем, что происходило в Ясной Поляне, и высказал это Толстому. И Толстой сам увидел, что сделал что-то не то.
«Очень, очень понял свою ошибку, – пишет он в дневнике. – Надо было собрать всех наследников и объявить свое намерение, а не тайно. Я написал это Черткову». Это письмо было Черткову как нож в сердце.
«Вчера говорил с Пошей, и он очень верно сказал мне, что я виноват тем, что сделал завещание тайно. Надо было или сделать это явно, объявив тем, до кого это касалось, или всё оставить, как было, – ничего не делать. И он совершенно прав, я поступил дурно и теперь плачусь за это. Дурно то, что сделал тайно, предполагая дурное в наследниках, и сделал, главное, несомненно дурно тем, что воспользовался учреждением отрицаемого мной правительства, составив по форме завещание. Теперь я ясно вижу, что во всем, что совершается теперь, виноват только я сам. Надо было оставить всё, как было, и ничего не делать…»
Подумать только! И это он написал человеку, который шесть лет (!), начиная с 1904 года, вел сложнейшую конспиративную работу по составлению завещания Толстого! Что означали для Черткова слова «ничего не делать»? Ровно то, что всё наследие Л.Н. достанется жене и детям.
Ответом Черткова было длинное письмо к Толстому от 11 августа. Почти десять дней потребовалось ему, чтобы прийти в себя и составить эту, как он ее называл, «докладную записку». В этом письме Чертков объяснял Толстому, как готовилось завещание и что руководило Толстым, когда он его подписывал. По сути, он пересказывал ему важнейший эпизод его собственной биографии так, словно Толстой забыл о нем. И Л.Н. вновь поменял решение.
«Пишу на листочках, потому что пишу в лесу, на прогулке. И с вчерашнего вечера и с нынешнего утра думаю о вашем вчерашнем письме. Два главные чувства вызвало во мне это ваше письмо: отвращение к тем проявлениям грубой корысти и бесчувственности, которые я или не видел, или видел и забыл; и огорчение и раскаяние в том, что я сделал вам больно своим письмом, в котором выражал сожаление о сделанном. Вывод же, какой я сделал из письма, тот, что Павел Иванович был неправ и также неправ и я, согласившись с ним, и что я вполне одобряю вашу деятельность, но своей деятельностью всё-таки недоволен: чувствую, что можно было поступить лучше, хотя я и не знаю как».
Невольно создается впечатление, что Толстой вел себя как флюгер, поддаваясь порыву первого случайного ветра. Но на самом деле позиция его была гораздо сложнее и отражала его общее миропонимание. Толстой никак не хотел решать эту проклятую юридическую проблему и верил, что она должна решиться сама собой в «любовном» ключе, за счет еще не использованных душевных ресурсов обеих враждующих сторон. Он пытался воздействовать на враждующие стороны «добром, любовью». Это была его борьба и даже, если угодно, его война «непротивления злу силою». И так же он поступал в 1904 году, когда отвечал на «вопросник» Черткова и просил добром уничтожить этот документ. И теперь, соглашаясь с Бирюковым и сообщая об этом Черткову, он взывал к его нравственному чувству, призывал к душевному сотрудничеству с С.А. Получив отрицательный ответ, он снова уступал, продолжая тем не менее свою тихую, незаметную войну.
