При этих словах Владимир Григорьевич, совершенно неожиданно для меня, делает страшную гримасу и высовывает мне язык».
«Ты идиот! Все знают, что ты идиот!» – кричал на В.Г. в присутствии других людей приехавший в Ясную Поляну Лев Львович.
До ухода оставалось всего два месяца…
«Они разрывают меня на части…»
Одним из главных пунктов душевного переживания С.А. стали дневники мужа с 1900 года, которые частично хранились у Черткова, частично, по его поручению, в октябре 1909 года были положены Гольденвейзером в несгораемый ящик московского банка «Лионский кредит». После возвращения Л.Н. из Мещерского С.А. требовала от мужа забрать дневники у Черткова и отдать ей. Толстой не соглашался, предполагая, что в этом случае дневники будут подвергнуты цензуре жены, которая уничтожит в них всё, что, как ей казалось, снижает ее роль при великом человеке.
14 июля 1910 года Саша, по просьбе отца, забрала дневники, и они были положены его дочерью Татьяной в присутствии матери на имя Толстого в тульское отделение государственного банка.
Но на этом история не закончилась. Та настойчивость, с которой С.А. просила мужа отдать ей ключи от банковского сейфа, наводит на мысль, что она действительно подозревала наличие в этих дневниках завещания. По свидетельству Гольденвейзера, возвращения Саши с дневниками напряженно ждала не только графиня, но и сын Лев, дежуривший на «прешпекте» перед въездом в усадьбу. Когда дневники были положены в сейф, С.А. сказала дочери Татьяне:
– Вы все будете меня благодарить.
На следующий день она на коленях умоляла Л.Н. отдать ей ключи от сейфа. Но ведь она прекрасно понимала, что тексты дневников скопированы Чертковым. Значит, ей был необходим оригинал. Получив отказ, она побежала к себе и стала кричать оттуда, что выпила склянку опиума. Толстой, проходивший в это время мимо ее окна, в ужасе, задыхаясь, побежал наверх. С.А. призналась, что обманула его. Она сама пишет в дневнике, что поступила гнусно. Но остановить себя не могла.
25 июля, собрав вещи и взяв с собой пузырек с опиумом, графиня поехала в Тулу на коляске, посланной на вокзал встретить сына Андрея. У нее было смутное намерение то ли уехать навсегда, то ли покончить с собой. Перед отъездом она написала записку, которую предполагала отправить в газеты: «В мирной Ясной поляне случилось необыкновенное событие. Покинула свой дом граф. Софья Андреевна Толстая, тот дом, где она в продолжение сорока восьми лет с любовью берегла своего мужа, отдав ему всю свою жизнь. Причина та, что ослабевший от лет Лев Ник. подпал совершенно под вредное влияние господина Ч…..ва, потерял всякую волю, дозволяя Ч…..ву, и о чем-то постоянно тайно совещался с ним. Проболев месяц нервной болезнью, вследствие которой были вызваны из Москвы два доктора, графиня не выдержала больше присутствия Ч…..ва и покинула свой дом с отчаянием в душе».
На вокзале Андрей, увидев ненормальное состояние матери, заставил ее вернуться вместе с ним в имение.
27 июля Лев и Андрей допрашивали Сашу: не написал ли отец завещание? Наконец Андрей Львович отправился к отцу и задал ему прямой вопрос: не сделал ли он какого-нибудь письменного распоряжения на случай своей смерти? Солгать Толстой не мог. Сказать правду – тоже не мог. В этом случае весь гнев жены и сыновей пал бы на Сашу. Он ответил сыну, что не желает это обсуждать. Нужно ли говорить, что это было косвенным признанием существования завещания?
С этого момента Толстой оказался в ловушке. Признать наличие завещания означало подставить под удар даже не Черткова (его имени в завещании не было), но самого младшего из членов семьи – Сашу, которую и так не слишком любили. Не признаваться значило лгать постоянно, что было невыносимо.
По сути, первая предсмертная попытка бегства Толстого из Ясной Поляны случилась уже 15 августа, когда Л.Н. на неопределенный срок отправился к Татьяне в Кочеты. Это было единственное место, где он мог бы отдохнуть от жены и… Черткова, страшно раздраженного тем, что С.А. всё-таки выпросила у Толстого обещание не встречаться с ненавистным ей «разлучником».
Надо было обладать какой-то особой душевной черствостью, чтобы видеть в поступках С.А. хитрую волю. Нет, это была темная, иррациональная воля, которая руководила женой Толстого помимо разума, временами просветлявшегося и говорившего ей, что она поступает неправильно, ровно наоборот, чем нужно поступать. И Толстой терпеливо ждал этих моментов просветления, надеялся на них до конца, даже и после ухода.
В письме из Шамордина от 31 октября он пишет ей: «…возвращение мое теперь совершенно невозможно», – выделяя «теперь», подчеркивая, что возвращение всё-таки возможно. В неотправленном черновике письма он писал еще определеннее: «Постарайся… успокоиться, устроить свою жизнь без меня, лечиться, и тогда, если точно жизнь твоя изменится и я найду возможным жить с тобой, вернусь. Но вернуться теперь это значит идти на самоубийство, потому что такой жизни при теперешнем моем состоянии я не вынесу и недели».
Принципиально иначе смотрели на состояние жены Толстого Чертков и члены его «команды», включая Сашу. Даже благоволившая к В.Г. Татьяна Львовна в письме умоляла его уехать из Телятинок, чтобы не служить «красной тряпкой» для больной матери. Вместо этого Чертков затеял строительство капитального кирпичного дома. Сам Толстой был неприятно поражен внутренним роскошеством этого дома, с множеством комнат, ванною… И вот вопрос: зачем было В.Г. строить этот дом в виду очевидной скорой смерти Толстого? Ответ может быть только один. Он надеялся, что после смерти Л.Н. здесь будет располагаться своего рода «толстовский центр». Тело Толстого будет находиться в Ясной «в распоряжении» семьи. Но дух его (вместе с рукописным наследием) перенесется в Телятинки. Собственно, так оно почти и получилось. С конца 1910 года и до начала Первой мировой войны было два места паломничества «к Толстому»: Ясная и Телятинки. Война и революция разрушили планы Черткова.
Когда из рук Черткова уходили оригиналы дневников, он воспринял это как поражение в войне с графиней и предпринял ответные действия.
Валентин Булгаков пишет: «Как я узнал от Варвары Михайловны (Феокритовой. – П.Б.), в Телятинках… спешно собрались самые близкие Черткову люди – его alter ego Алеша Сергеенко, О.К. Толстая (сестра Анны Константиновны), Александра Львовна, муж и жена Гольденвейзеры, а также сам Владимир Григорьевич, и все они занялись спешным копированием тех мест в дневнике Льва Николаевича, которые компрометировали Софью Андреевну и которые она, по их мнению, могла уничтожить. Затем дневники были упакованы и отправлены в Ясную Поляну. Чертков, стоя на крыльце телятинковского дома, с шутливой торжественностью перекрестил Александру Львовну в воздухе папкой с дневниками и затем вручил ей эти дневники. Тяжело ему было расставаться с ними…»
Этот издевательский жест Черткова был как бы благословлением Саши на ее войну с родной матерью.
Перед отправкой дневников Чертков послал Л.Н. письмо, в котором сравнивал его с Христом. «Мне сегодня особенно живо вспомнилось умирание Христа, как его поносили, оскорбляли, как глумились над ним, как медленно убивали его, как самые близкие к нему по духу и по плоти люди не могли к нему пойти и должны были смотреть издали…» И Толстой воспринял эту грубую лесть как должное. «От Бати тронувшее меня письмо». Как и все «чертковцы», он называл Черткова «Батей».
