«Конечно – мы оба заслуживаем одного упрека: это то, что мы недостаточно активно вмешались в махинации Черткова и Саши. В жизнь же родителей надо было вмешаться только для того, чтобы дать им сговориться между собой без всяких посредников и „отстранителей“ отца от матери».
«…ты в событиях 1910 г. больше всех винишь Сашу. Это, по-моему, неверно. Перенесись в ее тогдашнее настроение. Она одна жила в Ясной и глубоко чувствовала драму, которая там разыгрывалась, с другой стороны, ей было очень и очень лестно, что отец назначил ее наследницей; она не понимала, что она была лишь подставным лицом. Вообще никого винить не следует, даже Черткова. Что такое Чертков? Не будь он „другом, издателем, продолжателем дела“ Льва Толстого, он был бы ничтожеством. А без завещания в его пользу он лишился бы главного, даже единственного дела своей жизни, и его честолюбию и тщеславию был бы нанесен жестокий удар. Он и носился с папа́, как с писаной торбой».
Чертков и сыновья
Можно по-разному относиться к сложной личности Черткова.
Но вот непостижимый с нормальной человеческой точки зрения факт. Зная о реакции, которую он вызывает в С.А., он с конца июня 1910 года ежедневно (иногда два раза в день) приезжает в ее дом, на ее глазах ведет тайные переговоры с ее мужем, готовя окончательный текст юридического завещания, направленного против нее.
При этом в доме постоянно живут или почти ежедневно бывают активные сторонники Черткова и враги С.А., начиная, увы, с ее дочери Саши и кончая переписчицей ее мемуаров Феокритовой. Против С.А. и в пользу В.Г. решительно настроены Маковицкий и Гольденвейзер. Ее не любят местные крестьяне, воевать с которыми она наняла черкеса. Она не может понять и отношения к ней мужа, болезненно страдает от своей ненормальной ревности к Черткову, которая, как она сама же признавалась, была гораздо сильнее ревности к женщинам.
Одиночество С.А. в конце жизни Толстого было таким же тотальным, как одиночество Л.Н. в начале его духовного переворота. И в обоих случаях речь шла о «безумии». Как Толстого подозревали в том, что он «сошел с ума», так и его жену воспринимали либо сумасшедшей, либо симулирующей это сумасшествие.
Последнее обстоятельство очень важно. Удивительно, но несмотря на диагноз, поставленный Россолимо, почти все противники С.А., включая родную дочь, были уверены, что она не больна, а только симулирует болезнь. В наиболее грубой форме это мнение выражено в дневнике стенографистки Феокритовой.
Феокритова пишет, что «мнимое» безумие С.А. началось, когда она стала подозревать, что в Мещерском Л.Н. и Чертков составляют завещание против нее. В это время она спешно готовила новое издание сочинений мужа и считала, что после его смерти оно будет хорошо раскупаться. Но если Л.Н. завещает всё Черткову, то она прогорит. Отсюда ее болезненный интерес к дневникам мужа с 1900 года, которые хранились у Черткова (дневники до 1900 года она хранила в Историческом музее). Нет ли в них «завещания», подобного тому, что было в дневнике 1895 года, который она спрятала в музей? Феокритова утверждает, что когда Саша по просьбе Толстого привезла в яснополянский дом дневники от Черткова, С.А. стала просматривать их, бормоча: «Нет ли здесь завещания?» По мнению Феокритовой, она лаской, угрозами, истериками и шантажом хотела добиться главного: уничтожения завещания, если таковое имеется. Когда она похитила тайный дневник мужа и узнала из него, что такое завещание существует, ситуация стала просто невыносимой. Феокритова также считала, что инициаторами этих действий С.А. были ее сыновья Лев и Андрей.
Дневник Феокритовой не случайно до сих пор не опубликован, хотя биограф Толстого Н.Н. Гусев готовил его к публикации еще в 30-е годы. Это действительно самый безжалостный по отношению к жене Толстого документ, написанный вдобавок человеком, которого она сама же взяла в свой дом. Но беда в том, что мнение Феокритовой так или иначе разделяли почти все активные участники этой истории, а самое главное – дружно склоняли к этой точке зрения Л.Н., который был упрям, как Тарас Бульба, но в то же время необыкновенно податлив на влияние близких людей, как король Лир.
В том, что С.А. вызвала в Ясную сыновей Льва и Андрея, не было ничего удивительного. Они были единственными защитниками матери. Но они же своим присутствием во многом утвердили отца в решении лишить семью всех прав на его литературное наследство.
«Приехал Лева, – пишет Толстой в дневнике 4 июля. – Небольшой числитель, а знаменатель ∞». Толстой любил определять значение человека в виде дроби, где числитель – духовные качества, а знаменатель – мнение о себе. Отношения между отцом и сыновьями были настолько натянуты, что Л.Н. буквально страдал от их присутствия в Ясной Поляне. Как он ни убеждал себя относиться к ним по-доброму, ничего у него не получалось.
«Сыновья, Андрей и Лев, очень тяжелы, хотя разнообразно каждый по-своему», – пишет Толстой. «Андрей просто один из тех, про которых трудно думать, что в них душа Божья (но она есть, помни)». «Льва Львовича не могу переносить. А он хочет поселиться здесь».
За несколько дней до того, как Л.Н. в Телятинках, в доме Черткова, подписал третий, исправленный и дополненный вариант формального завещания, между Толстым и сыном Львом разыгралась очень неприятная, скандальная сцена, во время которой сын, движимый заботой о матери, оскорбил отца.
«Жив еле-еле, – пишет Л.Н. в дневнике от 11 июля. – Ужасная ночь. До 4 часов. И ужаснее всего был Лев Львович. Он меня ругал, как мальчишку…»
В ночь с 10 на 11 июля С.А. требовала, чтобы муж отдал ей дневники, которые хранились у Черткова. И получила отказ. С.А. отправилась на балкон, куда выходила комната мужа, легла там на доски и начала громко стонать. В дневнике она пишет, что в это время «вспоминала, как на этом же балконе 48 лет тому назад, еще девушкой, я почувствовала впервые любовь Льва Николаевича. Ночь холодная, и мне хорошо было думать, что где я нашла его любовь, там я найду и смерть».
Толстой вышел на балкон и попросил уйти. Она пообещала «убить Черткова», побежала в сад и легла в платье на сырую землю. В темноте ее искали несколько человек и нашли с помощью пуделя Маркиза. Но на все просьбы вернуться домой она отвечала, что пойдет лишь в том случае, если придет Л.Н.
И тогда Лев Львович пошел к отцу.
«– Она не хочет идти, – сказал я, – говорит, что ты ее выгнал.
– Ах, ах, Боже мой! – крикнул отец, – да нет! Нет! Это невыносимо!
– Пойди к ней, – сказал я ему, – без тебя она не придет.
– Да нет, нет, – повторял он вне себя от отчаяния, – я не пойду.
– Ведь ты же ее муж, – тогда сказал я ему громко и с досадой, – ты же и должен всё это уладить.
Он посмотрел на меня удивленно и робко и молча пошел в сад».
Даже в воспоминаниях Льва Львовича эта сцена выглядит более чем неприятно. Но еще хуже она смотрится в дневнике Гольденвейзера. «Софья Андреевна требовала, чтобы Л.Н. пришел за ней. Лев Львович пошел к отцу, кричал на него, ругал его, дошел до того, что назвал его „дрянью“».
