В-третьих, душевное состояние С.А. и ее безграничная любовь к сыновьям, действительно, внушали опасение, что наследием Толстого распорядятся не так, как того желал Л.Н. Так ради кого В.Г. должен был отказываться от наследия Толстого? Примем на секунду его точку зрения. Ради ненавидящей Черткова жены писателя? Ради пьющих и проматывающих деньги сыновей? И что будет с этим наследием, часть из которого Чертков уже хранил в Англии как зеницу ока? Что будет с волей Учителя, который хотел бы, чтобы его сочинения принадлежали всем? Исполнить эту волю мог один Чертков. Даже его враги не могли в этом сомневаться.
Ах, если бы в истории с завещанием можно было отделить причины от следствий, волков от ягнят! Всё было бы очень просто. Но в этой истории был один ягненок – Толстой, которого не могли поделить две враждующие стороны. И всё в этой истории было так запутано, и с моральной, и с юридической сторон, что какое-либо идеальное решение вопроса было уже немыслимо.
Своей попыткой отказаться от литературных прав в пользу «всех» Толстой создал беспрецедентную ситуацию. Ярким доказательством этому является то, что до 1909 года ни один из участников этой истории, включая и опытного издателя Черткова, не понимал реальной юридической стороны вопроса и действовал «вслепую». Первые три завещания Толстого, которые дались ему с такой мукой, с такими сомнениями, не имели никакого юридического смысла.
Стокгольмский кризис
По мере приближения к смертному рубежу душевная природа Толстого делалась всё мягче, всё пластичнее. Она как бы расплавлялась изнутри сознанием в себе Божественного начала, таяла и оплывала, как свечной воск, струилась, как воздух над свечой. Для Толстого последних лет жизни немыслимо было не то чтобы обидеть человека, но даже задеть неосторожным словом, а если это происходило помимо его воли, то Л.Н. глубоко и искренне мучился.
23 мая 1909 года после административной высылки Черткова за пределы Тульской губернии Толстой поехал в хутор Телятинки близ Ясной Поляны, где всё еще оставались жена Черткова Анна Константиновна (Галя) и их сын Владимир (Дима). В это же время туда приехал посланный Столыпиным полковник министерства внутренних дел А.Г. Лубенцов с заданием на месте расследовать чертковское дело. Встретившись с ним, Л.Н. не подал ему руки и быстрым шагом прошел в дом. Затем через некоторое время он вернулся, извинился и начал разговор, стараясь загладить свой поступок. Но полковник чувствовал себя оскорбленным, и разговор не клеился. Как же Толстой переживал после этого, как осуждал себя за то, что оскорбил человека! «Ведь вот ехал туда и говорил себе: тебе придется иметь дело с этим человеком, смотри же постарайся обойтись с ним с любовью. И вдруг…» – говорил он Н.Н. Гусеву.
«И действительно, это ужасно! – жаловался он сам на себя А.Б. Гольденвейзеру. – Я мог сказать ему, что считаю вредной и дурной его деятельность, но я должен был с ним, как с человеком, быть учтивым. Мне, старому человеку, это непростительно! Я потом часто – ночью проснешься, вспомнишь и ахнешь (Л.Н. ахнул): как нехорошо!»
Можно спорить о том, кто был больше всех виноват в том, что Толстой всё-таки позволил втянуть себя в ненавистный ему «юридизм» и подчинился законам государства, которое он не признавал. Наверное, это всё-таки был Чертков. Но первое движение в пользу юридического завещания было сделано им не под влиянием Черткова, а из-за поведения жены.
И ведь нельзя сказать, что она не понимала тех духовных и душевных процессов, которые происходили в ее муже в старости. Вот она пишет в дневнике:
«Очень постарел Л.Н. в этом году (1908 год – П.Б.). Он перешел еще следующую ступень. Но он хорошо постарел. Видно, что духовная жизнь преобладает, и хотя он любит и кататься, любит вкусную пищу и рюмочку вина, которое ему прислало Общ. вина St. Raphael к юбилею; любит и в винт, и в шахматы поиграть, но точно тело его живет отдельной жизнью, а дух остается безучастен к земной жизни, а где-то уже выше, независимее от тела. Что-то совершилось после его болезни: что-то новое, более чуждое, далекое чувствуется в Льве Николаевиче, и мне иногда невыносимо грустно и жаль утерянного и в нем, и в его жизни, и в его отношении ко мне и ко всему окружающему. Видят ли это другие?»
Какая прекрасная запись! Если бы она могла постоянно находиться в этом состоянии понимания того, что с приближением к смерти, приближением к Богу Толстой начинает бережно обрывать все ниточки, связующие его с внешним миром, и мешать ему в этом нельзя!
В июне 1908 года Чертков приезжает с семьей из Англии и поселяется на даче близ станции Козлова Засека.
8 декабря С.А. пишет в дневнике: «Чертков, который бывает у нас каждый день, вчера вечером пошел в комнату Льва Николаевича и говорил с ним о крестном знамении. Я невольно из залы слышала их разговор. Л.Н. говорил, что он по привычке иногда делает крестное знамение, точно если не молится в ту минуту душа, то тело проявляет знак молитвы. Чертков ему на это сказал, что легко может быть, что, умирая или сильно страдая, Лев Николаевич будет креститься рукой и окружающие подумают, что он перешел или желает перейти в православие; и чтоб этого не подумали, Чертков запишет в свою записную книжку то, что сказал теперь Лев Николаевич».
Даже перекреститься Толстой не мог без посторонних комментариев!
Чертков ревнует Л.Н. к православию, а жена – к его прежним женщинам. В начале 1909 года, переписывая рассказ «Павел Кудряш», она замечает в дневнике:
«Да если бы в нем было немножко больше деликатности, он не называл бы своих бабьих героинь Аксиньями».
Но ревность к Аксинье (к тому времени уже пожилой крестьянке, продолжавшей жить в Ясной Поляне) это ничто, по сравнению с ее ревностью к Черткову. Когда «разлучник», «красивый идол» поселяется рядом и почти ежедневно появляется в их доме, в ее доме, жена Толстого начинает невыносимо страдать. И преодолеть эти страдания не в ее душевной власти.
С.А. была натурой страстной и непоследовательной. Когда в марте 1909 года после неоднократных доносов тульских властей Черткова в трехдневный срок высылают за пределы Тульской губернии, С.А. как будто возмущается не меньше мужа. «Тяжелая весть о высылке Черткова из Тульской губ., – пишет она в дневнике. – Все плакали». Она даже отправляет письмо в газеты: «Высылка Черткова и наказание тем, кто осмеливается читать и давать книги Толстого, есть мелочная злоба на старца, прославившего во всем мире своим именем Россию…»
Зеркально повторяется ситуация 1901 года, когда она воевала за мужа с Синодом. И теперь, не испытывая ни малейшей симпатии к Черткову, она сражается тоже не столько за него, сколько за Л.Н., опасаясь за его душевное равновесие. «…расстроен Лев Николаевич… У Льва Николаевича нога пухнет».
Невозможно сказать, что больше руководило С.А. во время написания письма – гражданский порыв или забота о здоровье мужа. «…сердце Л.Н. нехорошо». «…ему лучше, но он не бережется». «Лев Николаевич лежал, ничего весь день не ел, сонлив и слаб, и на душе опять тяжелое ожидание чего-то страшного».
И еще больна внучка Танюшка, с которой бабушка Соня, едва пригреет мартовское солнце, выходит гулять на террасу яснополянского дома.
