В пыли проезжих каменных дорог
И по моим по золотистым косам
Пройдет немецкий кованый сапог.
Песня, наивная, не очень складная, положенная на мотив знакомый, довоенный, произвела на меня такое впечатление, что и сейчас, кажется, вижу комнату в немецком деревенском доме, Нинку, сидящую на столе, с огромным, почти закрывающим ее аккордеоном, девушек, еще только что веселых, безудержно отдающихся счастью обретенной свободы, поющих эту свою, именно свою, песню.
Настроение переменилось. Все замолчали, задумались. Я встал из-за стола и вышел на улицу. Вышел за мной и Сережка Замчалов, изрядно нагрузившийся. На крыльце появилась молчаливая девушка и направилась к нам.
Сережка, повернувшийся к забору, чтоб справить нужду, заслышав ее шаги, быстро одернул гимнастерку и обернулся.
– Анна, – назвала она себя, протягивая Сережке руку, – Аня то есть.
Она подала руку и мне, но я ее явно интересовал меньше.
Мы тоже назвали себя.
– Пойдемте со мной, – сказала она Сережке, сказала негромко, но заранее не принимая возражения.
Сережка, польщенный предложением, прижал руку к пилотке.
– Пошли, – подмигнул он мне.
Я понимал, что мое присутствие не предусматривалось, но интерес к этой странной девушке и выпитое вино влекли к авантюрам. В конце концов, если все будет складываться так, как я предполагаю, можно будет быстро убраться. Да и в лице Анны не отразилось ни досады, ни протеста против того, что Сережка отправится с ней не один.
К тому же начинало темнеть, и отпускать изрядно подвыпившего Сережку одного было вообще небезопасно. Мы вырвались далеко вперед, и здесь, на западном берегу Эльбы, не оказалось наших частей. С запада навстречу нам двигались американцы. Между нами лежала земля, не занятая никем, немецких войск на оставшемся между нами узком пространстве тоже не было. Но и абсолютной уверенности, что мы не столкнемся со случайными немецкими солдатами, быть не могло. Не вполне устраивала нас и встреча с союзниками: в последние дни поговаривали, что американцы обстреляли наши передовые части, а мы тоже не остались в долгу, и вовсе не исключено, что нам еще предстоит воевать уже не с немцами, а чуть ли не со всем миром. Быть может, слухи эти шли от немцев – Геббельс обещал им такую возможность, но, скорее всего, они имели другой источник. Высшему командованию нашему совсем не улыбались братания советских солдат с американскими вне официально разрешенных и, соответственно, регламентированных, как в Торгау.
В общем, чтобы не отпускать Сережку одного, я отправился вместе с ними в соседнюю деревню, откуда Анна прибежала, узнав о приближении наших войск и наводке моста.
Добрались мы туда, когда почти уже стемнело. В домах света не было, село казалось вымершим.
За всю дорогу Анна произнесла всего несколько слов. На вопросы отвечала сдержанно и, как мне казалось, неохотно. Родилась в городе Осколе. О родителях ничего не знает, живы они или нет. Отец с первых дней войны в армии. До войны успела окончить восемь классов.
Зато Сережка оказался на редкость болтливым, что тоже говорило о степени его опьянения. Услышав, что она из Оскола, он тут же выдумал, что бывал там с цирком, где работал шпрехшталмейстером и по ошибке укротителя тигров попал в клетку со львами. Трепач и выдумщик, Сережка был в ударе. Анна слушала его рассеянно, и только путаница со львами и тиграми вызвала у нее нечто вроде улыбки, тут же исчезнувшей.
Я шел, пытаясь все-таки понять, куда она нас ведет и зачем. Поотстав от быстро шагающей Анны, придержал Сережку и спросил, что он об этом думает.
– Ведет к своей подруге. – Он игриво подмигнул мне и тут же приложил палец к губам.
Я решил не гадать, посмотреть, чем все это кончится. Судя по поведению девушки, я был не склонен предполагать что-либо похожее на Сережкины намеки.
Анна ввела нас во двор. Звякнула цепь, залаяла собака.
– Ruhig, Reks! Schweigen!
[2]
– крикнула она, и собака затихла.
Мы вошли в дом. Анна зажгла свет. Комната, в которой мы оказались, по-видимому столовая, была обставлена тяжелой дубовой мебелью. Анна открыла дверцу громоздкого буфета и поставила на стол бутылку рома и два бокала. Она держалась как хозяйка, уверенно и непринужденно. Разлила по бокалам ром и выжидающе поглядела на нас. Так ставят выпивку нанятым работягам, приглашенным пилить и колоть дрова, красить крышу, чинить двери или крыльцо.
– А себе? – спросил Сережка.
Она покачала головой:
– Пейте!
Мы выпили. Анна улыбнулась чуть заметной, нет, почти совсем незаметной улыбкой, может быть, то была даже не улыбка, а так, тень какой-то затаенной мысли.
– Пойдемте! – сказала она и пошла к двери, ведущей в другую комнату.
Мы переглянулись и пошли за ней в комнату, где на широкой деревянной кровати, укрытая пуховым одеялом, лежала женщина, судя по тяжелому, прерывистому дыханию, больная.
– Хозяйка, – сказала Анна. – Она не встает. Паралич. Третий день не встает.
Мы прошли через комнату с больной хозяйкой и, пройдя по коридору, поднялись по узкой винтовой лесенке, остановились перед закрытой дверью. Анна распахнула дверь и включила свет. В маленькой уютной комнатке, с завешанным тяжелыми, плотными занавесками окном, на узенькой деревянной кроватке сидела девочка лет пятнадцати, белокурая немочка с почти кукольным личиком. Держа в руке пушистого медвежонка, она широко распахнутыми, немигающими глазами смотрела на нас.
Анна подошла к ней и дернула за ворот розовой ночной рубашки.
– Анхен… – испуганно прошептала девочка, прижимая к груди медвежонка.
Анна вырвала медвежонка у нее из рук и разорвала ее рубашку до пояса.
Девочка прижалась к стене, прикрывая рукой маленькие, не вполне развившиеся груди. Губы у нее дрожали. Смотрела она не на нас, а на Анну – не мы, а Анна внушала ей страх.
– Возьмите ее! – потребовала Анна.
– Анхен… – снова прошептала девочка.
– Берите! Не бойтесь, она еще девица!
Сережка перевел взгляд с девочки на Анну:
– Ладно, попугали, и хватит! А то она еще совсем помрет с перепугу. Пошутили, и ладушки.
Анна резко обернулась к Сережке.
– Пошутили… Ну, конечно, они тоже… шутили! Все трое – ее отец и братья… шутили! Ну что вы стоите?! Жалеете? Меня никто тут не жалел!
Она подскочила к девочке и сорвала с нее рубашку. Теперь, совсем голая, она сжалась в комочек и закрыла лицо руками – испуганная, жалкая, беспомощная.
– Не надо, Аня, она же совсем ребенок… – сказал я, но Анна кинула на меня презрительный взгляд и схватила Сережку за руку.
