Я успешно закончил обучение на И-16, а вот мой друг (даже помню фамилию – Ткаченок) разбился. Разбился из-за ошибки: если самолет еще не разогнался, ручку на себя нельзя брать, нельзя «подрывать самолет». Это азы, конечно, но их надо помнить. А он «подорвал», свалился в штопор и разбился. Из школы попал в Рассказово, там летал на Як-7Б, тоже успешно. Мне быстро все удавалось – была любовь к этому делу. Молодой был! Потом я летал на «Лавочкиных» и радовался, – воевать пока не дают! Опять-таки «Лавочкиных» не было двухместных. Несколько раз я перегонял самолеты из Горького на аэродром Чкаловск. У меня была девушка в Москве, и вот я не удержался и в один прекрасный день пролетел над Богородском и над ее домом начал выделывать всякие кренделя. Слава богу, обошлось. Потом нам сказали, что не хватает штурмовиков. Это уже 1943 год. Штурмовики гибли сотнями! А истребителей у немцев уже осталось мало. Ладно, штурмовик – так штурмовик.
Самолет я освоил быстро: щитки выпустить, облегчить винт, – всему научился. Этот самолет был, конечно, тяжелый, но учиться на нем было легко. После этого штурмовика я мог сесть на любой бомбардировщик. Но фактически я попал на фронт только в 43-м году. В 966-й штурмовой полк.
Первый вылет? Черт его знает… Поначалу вообще плохо понимаешь. Перед взлетом надо провести массу манипуляций. В голове нужно держать курс, засечь время. Правильно набрать высоту, пристроиться к группе, это же целое искусство. Летишь с группой, надо держаться в строю, – некогда было на землю смотреть, лирикой заниматься. Нужно следить, чтобы ни с кем не столкнуться и чтобы с тобой не столкнулись. А над целью вообще лирики не было. Не столкнуться с самолетом, с землей. Внимание должно было быть! Это вырабатывалось со временем. Нужно было правильно посадить самолет. Нельзя было расслабляться до последнего момента.
Я помню только шестой вылет, когда меня сбили. Фактически в этот день авиация не поднималась в воздух – была низкая облачность. Шли наступательные операции в Белоруссии. Надо было разведать боевые порядки противника и попутно на железнодорожном узле что-то побомбить. Видимость тогда была хреновая, но мы дошли до этой станции. Она была забита эшелонами! Но зенитчики были, видимо, готовы к нашему прилету. Они таким огнем нас встретили! Если бы погода хорошая, можно было делать маневр, а так… Мы успели бомбы сбросить, что-то начало гореть, но все же немцы три самолета подбили: Рубежанского (он уцелел, но сейчас его уже нет в живых), Тарасова и мой. У Тарасова, видимо, здорово повредили мотор, поэтому он притер машину недалеко от станции на подлесок. Говорят, фашисты его растерзали… Потом нашли только его партийный билет. Мне стрелок говорит: «Что-то течет, дым идет. Видимо, пробит масляный бак». Высота была метров 400. Я потянул к линии фронта, потихоньку снижаясь, чтобы скорость не потерять. Садиться пришлось на сосны. Здорово стукнулся и потерял сознание. Очнулся уже раздетый. Меня нашла пехота, начала раздевать: сапоги с меня сняла, что-то еще. Пришел в себя, говорю: «Суки, хоть отдайте сапоги!» Парашют чуть ли не на портянки разорвали, уже считали, что со мной все кончено. Потом отправили меня в какой-то сарай… До конца жизни его не забуду… Видимо, был тяжелый бой, и в этот сарай сносили раненых. Он был весь в крови, как на бойне! Солдаты окровавленные лежат… Я сказал стрелку: «Федя, едем в часть, я не выдержу». И вот так, шатаясь, я дошел до дороги, и на какой-то попутной машине меня отвезли в часть. Там меня перевязали, я отлежал там месяц или сколько-то, и все. Никто мое здоровье не проверял, просто спросили: «Миша, можешь летать?» – «Могу, товарищ полковник». – «Завтра полетишь». Вот и вся проверка здоровья!
– Стрелок тоже легко отделался?
– Нет, он здорово стукнулся о бронеспинку. Мы вдвоем приходили в себя месяц или около того.
– Как осуществлялось взаимодействие с наземными войсками?
– В 44-м году на самолетах появилось двустороннее радио, появилась связь с наземными войсками. В наземных войсках появились авиационные представители, которые знали специфику работы штурмовиков. Скорость у нас около 400 километров в час. Как сообразить, где передовая, где не передовая? Если я от передовой пролетел 5 километров, я точно знаю, что это противник, но там, где войска соприкасаются, между нашими и немцами дистанция всего несколько сотен метров! Эта линия не обозначена черной или красной чертой – это наше, а это не наше! Поэтому руководитель командовал: «Так, заходите!» – «Мы слышим, хорошо». Я пикирую и слышу: «Правее, правее!» Я правее, пустил «катюши», – слышу: «Хорошо!» А чего хорошо?.. Сколько было случаев, уже израсходовали боеприпасы, а нам говорят: «Не уходите». На бреющем полете мы в 50 метрах над немецкими окопами кружим, а нам командуют: «Хорошо, прижимайте их к земле!» Это уже было, когда мы научились воевать.
– Как вы оцениваете вооружение штурмовика?
– Довольно серьезное вооружение: две 23-мм пушки и два ШКАСа. И при этом до восьми «катюш»: в зависимости от вылета брали 4 или 8. У гвардейцев «катюши» стояли 132-мм: 4 по 50 кг. А у нас были маленькие, 82-мм. На «иле» четыре бомболюка. Обычно брали 400 килограммов. В основном возили ПТАБы. Бронирование было сильное. Замыкающими в группе шли самолеты, на которых стоял фотоаппарат. Пару раз получал выговоры за то, что забывал его включить. Это ж надо сообразить, а как, когда ты в атаку идешь?! К концу войны радиосвязь была хорошая. Тут многое зависело от радиотехника. Нужно было полностью заизолировать все части самолета. Кроме того, поставили радиополукомпас.
– Как вы базировались?
– В основном были полевые аэродромы. Никак не забуду эти поляны: взлетаешь буквально над верхушками деревьев. Не дай бог мотор сдаст – тогда врежешься в эти деревья. БАО эти полевые аэродромы укатывало по ночам тракторами, маскировало. Они же нас и кормили, надо сказать, по первому разряду. Девки там были хорошие, но они что-то долго не задерживались… Жили в землянках.
– Сто грамм всегда после боевого вылета?
– Иногда перепадало и больше. Пехота привозила. Стакан я спокойно выпивал. От двух стаканов еще держался на ногах. Но однажды выпил три стакана. Еле дополз до постели. А утром летать… Некоторые летчики были полные алкоголики, например, наш командир эскадрильи, майор. Он по утрам всегда опохмелялся. Может, и не три стакана пил, но стакан выпивал, а потом на полеты.
– Курили все?
– Все. Давали папиросы, «Беломор». Чего было здоровье жалеть, ты же не знаешь, сколько проживешь…
– Во сколько обычно подъем?
– В 7 часов. Особой зарядки нет – боевые условия. Позавтракали… У меня аппетит всегда был. Потом едем на аэродром. Приносят карты, ножницы, клеим, прокладывают маршруты красной линией, вычисляем полетное время. Помню штурмана полка, майора. У него всего 15 боевых вылетов было, а ему дали орден Красного Знамени. И вдруг после войны в Центральном парке встречаемся, а он уже полковник, 4 боевых ордена. Я говорю по простоте душевной: «У вас же 15 вылетов – откуда это все?!» Он обиделся…
