Он вдруг понял, что он чем-то стал напоминать Татева, какое-то неуловимое сходство с ним появилось в выражении лица. Илья солидно расправил плечи, крякнул, как это обычно делал Татев, и сказал, подражая ему: «Отлич-чно! отлич-чно! Глоба-а-альнейшие пробле-е-емы!» – он радостно потер руки.
Илья снова бросился бежать по коридорам, толкаясь, размахивая бумагой. Вскоре ему начало казаться, что он так всю жизнь и провел, бегая по инстанциям, – действительно: только он родился, его сразу понесли освидетельствовать, еще ничего не понимая, не умея толком сосать грудь, он уже имел бумагу установленного образца с подписями и печатями, потом бумаг становилось все больше и больше, они множились, они управляли его движением, его мыслью; вся жизнь его состояла в том, чтобы получить очередную подпись ответственного лица на очередной бумаге: табели, ведомости, журналы, членские билеты, характеристики, аттестат, паспорт, диплом, – невозможно перечислить даже основные: сколько порогов, сколько дверей, сколько приемных, сколько кабинетов пришлось ему пройти, а сколько еще предстояло!
Но все имеет свой конец, пришло время, и Илья упаковал чемодан, сел в поезд и отправился к морю. Долгая тряская дорога, переполненные, движущиеся, как муравейники, вокзалы, утомительные пересадки, всю ночь прохрапевший сосед с нижней полки, измотали его, – до моря он добрался совсем больным, измученным духотой, пылью, сутолкой, сердце его стучало надсадно, отяжелевшая, налитая металлом голова гудела, как колокол.
Когда море выскочило, сверкая, из-за поворота, заиграло зайчиками по всему автобусу, он зажмурился от боли, ударившей в затылок, и отвернулся. Позади его завизжал от радости ребенок – золотушный, с синими венами, просвечивающими сквозь прозрачную кожицу; он запел, а точнее, стал выкрикивать без мелодии, бесконечно одно и то же, как сбившийся на одну бороздку проигрыватель: – Мы едем-едем-едем в далекие края-я-я! Мы едем-едем-едем…
Море оказалось непохожим на то море юности, каким он его помнил. И здесь была та же суета, то же утомительное мелькание жизни. Он прохаживался по берегу, пинал банки из-под мороженого; маленький черный горец предложил ему комплект скверного качества фотографий: «партрэт Сталина, Высоцкого и Божьей матери» – он отказался; потом сфотографировался в обнимку с обезьяной – обнимал не он ее, а она его. «Артур, Артур!.. – умолял фотограф. – Покажи авторитет!» Но Артур не слушал, он сорвал с Ильи шляпу, надел ее на себя и, насмехаясь, показал желтые нечистые клыки, чем сильно обеспокоил Илью. «Нет, нет, – успокоил его фотограф, – Артур не кусается, Артур у нас интеллигент!»
Илья посмотрел на Артура в шляпе и подумал, что он в самом деле мало отличается от интеллигента. Да-да, интеллигент… примат-доцент… Осталось наклеить маску, и ему можно будет поручить возглавить хоть НИИ. И будет он приходить на Научные Советы, что-то чертить научное на доске – обезьяны хорошо поддаются дрессировке. Конечно, дикция у него будет невнятная, но мало ли таких ученых? А можно и без маски, ну и что – пошепчутся немного: посмотрите, наш начальник похож на обезьяну! А другие им ответят: Ну что вы! у Артур Артурыча благородная внешность! Оцените его надбровные дуги, – разве не говорят они вам о его многолетних раздумиях, о подвижническом труде на благо науки? А что цвет лица… так это оттого, что Артур Артурыч не пожалел ради большого дела и своего драгоценного здоровья…
Илья пошел в порт; их судно не выпускали в море, потому что был военно-морской праздник, и он решил пока посмотреть на парад военных кораблей. По бухте кильватерной колонной шли крейсеры, потом на невозможной, невероятной скорости пролетел над водой на воздушной подушке монстр-небоскреб, бахнув из орудий так, что заложило уши и в ноздри ударил запах пороха, – толпа, облепившая весь берег (мальчишки, чтобы лучше видеть, залазили на деревья), стала подкидывать кепки, весело кричать: ур-р-ра!! Бойко торговали морожеными воздушными шариками, в громкоговорителях трещали праздничные марши. Илья, подхваченный общим энтузиазмом, хлопал в ладоши, кричал, подмигивал соседям: э-эх, как бахнула, а? – ел мороженое, прогуливался по тенистым аллеям и легко, спокойно улыбался.
На следующий день море открыли, судно вышло. Илья стоял опершись о леера на корме, смотрел на сверкавшее море и чаек, повисших на воздушном потоке, редко двигавших то одним, то другим крылом. Илья находился под впечатлением праздника, улыбался, вдыхал пряный морской аромат, и на минуту из молодости до него донеслась нота, мучительно сжавшая сердце, и почему-то, может быть, от свежего ветра или яркого солнца, у него навернулись на глаза слезы. Но это продолжалось минуту, а потом он пошел на камбуз обедать. Подавали как всегда пшенку, которую он не выносил с детства, и испорченное, отдававшее селедкой масло. Как всегда он пожелал всем приятного аппетита и отличного пищеварения, и ему пожелали всего хорошего, а потом, когда подходили запоздавшие и желали того же, он с готовностью отвечал: спасибо! спасибо! спасибо! – чтобы хоть этим занять челюсти.
А к вечеру в море поднялась непогода, разыгрался шторм с ураганным ветром и волнами, перехлестывавшими суденышко, достававшими до капитанской рубки, где вахтенный матрос, стоявший у штурвала, направлял судно носом к волне и пел о верном «Варяге», который не сдается в бою.
Илья сидел, уронив голову на руки, в лаборатории, по которой летали и бились в стены незакрепленные приборы. В лаборатории кроме него были: водолаз Андрэ, иногда выходивший из своей каюты, находившейся тут же за дверью с приклеенным к ней плакатом (на плакате был изображен водолаз в полном снаряжении с огромными кулачищами), и чей-то помощник Санчо, – они сами себя так звали в память о том, как к ним обращались в иностраных портах. На столе выстроились в ряд крепко привязанные бутылки, в которых плескалась и билась в пробки водка, также банка шпротов, вскрытая финкой из коллекции Андрэ (он коллекционировал холодное оружие), стол был загажен объедками, окурками, из двери каюты Андрэ орал магнитофонный Вилли Токарев, про несчастную судьбу Нью-Йоркского официанта русского происхождения и о том, что небоскребы такие большие, а он маленький такой, и ему по этому поводу то страшно, то грустно. Сидевшие за столом опорожняли один стакан за другим и наливали Илье: «Пей, полегчает!» Илья пил, но легче не становилось.
– Сейчас такая же погодка, как тогда, помнишь, Санчо, когда затонул «Нахимов?» – Андрэ тряхнул задремавшего было над своим стаканом Санчо.
– Э… сейчас как бы самим не затонуть и без «Васева»!
– Да… – стал вспоминать Андрэ (он был в числе водолазов, участвовавших в спасательных операциях и доставке утонувших со дна моря), – как сейчас перед глазами стоит – захожу в каюту, а там деньги бумажные везде разбросаны. Торопился кто-то, да обронил, а подбирать не стал… Не стал я мараться, не взял ни бумажки.
– Ага, там люди с деньгами плыли, круиз больших денег стоит, – мотнул головой Санчо. – А еще я помню, как ты вынырнул с двумя прижмуренными… красивыми молодыми такими кралями… поднял из воды и кричишь: Тебе какая больше нравится?
Андрэ расхохотался и налил еще стакан:
– Да, молодые были, красивые… еще загар такой нежный на коже… все в рыжье и брюлье (в золоте и бриллиантах)…
