Игнат поставил на стол засохшую ветку сирени, так чтобы на нее падал свет из окна.
Все начали рисовать натюрморт. Игнат тоже встал у этюдника, прищурил глаз, выставил карандаш, чтобы измерить пропорции.
– Не правда ли, удивительно… – сказал он. – Обыкновенная ветка сирени, засохшая. Просто – ветка. Но и у ветки есть своя история… Важно увидеть это. Почувствовать. Увядание… Не нужно повторять форм, можно нарисовать все – одной линией, или цветом, угадаешь цвет – получится чудо, рисунок будет пахнуть сиренью, говорить о старости, о близкой смерти… Понимаете, живое – и умирает… И всем нам когда-то придется также умирать… В этом все дело.
Умереть… А… вы не думали что там, дальше?..
Гороховец, 1981 – Геленджик, 1989 г.
Гой ты, Леля, Лелюшка!
Ты для сердца милая!
Ласковая девица
со златыми крыльями…
Ты скажи-поведай нам,
как же без печали жить…
Коли нет любви,
можно ль не тужить?
Выходила Лелюшка
за Ирийские врата,
Выпускала Сокола
пёрышком из рукава…
И во полюшко ходила
да срывала первоцвет…
Только без любимого
мил ли белый свет?
1989 г.
Кулибин!
Начат в Гороховце, закончен в Геленджике (около 1990 г.).
После того как Михаил Александрович прославился на всю округу, многие не могли удержаться: к слову, и так подшучивали, смеялись над ним… Словом, считали его человеком… ну… малость не в себе, вроде того Ваньки-дурачка, которого мать по пьяни пригуляла.
Во-во!.. Скоро тоже будет, как он, ходить и всему радоваться, всем улыбаться… Вот к чему чудачества ведут; вот что бывает, ежели человек головой надсаждается, – и то хорошо, хоть не пьет горькую!
Но на это возражали, – мол, пока не пьет, а потом, как затоскует, так и запьет, – такие-то в первую голову спиваются, огонь у них внутренний; если тот огонь не залить – всего человека в ничто спалить может, – а того огня никто вытерпеть не в силах, – пробовали, но как ни бились, ни терпели, ничего не вышло; если чего душа жаждет – того не пересилить.
Потешались над Михаилом Александровичем, и все потому, что он задумал собрать самолет. Да-да, самолет! Настоящий самолет!
– Да ну! Быть не может! – (с первого разу как-то не верилось).
– А вы нарочно вечерком пройдитесь мимо его дому, да за забор-то и гляньте. Он там по вечерам железом стучит… трудится… нет чтоб полезным чем занялся; трактор собрал, что ли… А то… Его б энергию, да в мирное русло!.. Да… А самолет его готов почти, – на огороде стоит… х-эх!… как раз за капустными грядками.
И точно. Ходили, смотрели. В углу огорода на деревянных козлáх, полуразобранное, стояло что-то такое-эдакое, слепленное чуть ли не из папье-маше, с просвечивающими крыльями – вроде стрекозиных, – с фарами от мотоцикла, седлом от него же (надо полагать, Михаил Александрович разобрал на части свой мотоцикл), – в общем, корыто с пропеллером и крыльями.
Михаил Александрович бросал молот, снимал рукавицы, обтряхивал руки о штаны, шел здоровкаться.
– Да вы это… да вы заходите.
– Нет-нет, спасибочки… Да мы, ить, так тока – на чуду твою глянуть. И куды ж ты на ем лететь-то собралси… а? Кулибин!.. Нешто на Луну?
– Зачем же на Луну? – смущался Михаил. – В лес буду летать, на природу… – он махал рукою за реку, где чернел лес, и уточнял серьезным, рассудительным голосом, – по грибы… В нонешнем годе белого гриба уродилось – страсть!..
– О-а? – раззевались от удивления рты. – Х-эх! По грибы!!
– А што, и по грибы! Вы пока тут с лукошечком… а я туда-сюда: вж-ж-жик!.. А ишо можно и ворон пугать с огороду. Удобно – пропеллер крутанул и все дела… чучелы не надо-ть!…
Тут на двор выходила баба Нюра, мать Михаила:
– Ой, горюшко мое, хоть вы-то вразумите яво! Гли-ко, что выдумал – самолет! За облакы летать!
– О, да… – откликался Михаил. – Бога гневить! А может, передать там кому на небеси привет? Ярилушке Солнцу?! Я передам!
Баба Нюра только махала рукой:
– Язык-то пропридержи… Ишшо беду накликаешь, язычник!.. – Она не любила, когда сын так говорил. Хоть Михаил и был не то чтоб язычник, однако он всегда подсмеивался над ее набожностью…
– А че! – замечали из-за забора. – Как с небес загремит, Богу душу отдаст, так и передаст!..
Михаил возвращался с работы домой, шел вдоль набережной, как всегда размахивая руками, что-то бормоча под нос, – наверное, он переживал очередной «производственный конфликт» (он работал мастером на судоверфи).
С реки пахну́л сырой, свежий ветерок, – он вдохнул его ноздрями, остановился; слух, привыкший к заводскому шуму, отдыхал в тишине, нарушенный только едва слышным плеском реки. Михаил сошел с дороги и подошел к старому, узловатому вязу, уронившему с могучих ветвей множество тонких, слабеньких веточек, взлетавших при малейшем ветре. Провел по его коре рукою – просто так, будто ободрил…
«Старик Вяз… Оборвалась связь… Развязанное свяжи, расплетенное сплети… – шепнул он старый заговор, не веруя, конечно, уже ни в какие привороты-отвороты, но… все же, все же… – Что на небе свяжется, на земле не развяжется…»
Впереди на скамейке, лицом к реке, сидели три старухи, в черных платках, во всем черном, старом, – они смотрели выцветшими глазами в темную воду на медленно проплывавший мимо, закручивающийся в водоворотах, мусор и подхваченные движением ветки… Река текла мимо, неспеша, сонно, сегодня такая же, как и вчера, и такая же, как в дни их молодости. Старухи переговаривались, не замечая Михаила.
– Иринка-та бросила яво – оттово Михай и чудит… Оттово… Нельзя мужику-то одному…
– Да-а… тижало…
– Шалава! Ушла, хвостом махнула, и совесть-то не зáзрило!
– Да-а… вот оне нонешние-то… Все любовь-морковь в головах!..
– Вот она вам и любовь!
Бабушки завздыхали.
Михаил отшатнулся, пошел прочь – чуть не побежал. «Неправда! – закричал он шепотом. – Неправда ваша! Все было не так! Никто меня не бросал. Просто Ирина села на электричку и поехала в Нижний Новгород. А Нижний – большой город, а Ирина – рассеянный человек, – вот она и заблудилась! Ходила по городу, спрашивала прохожих: как вернуться домой, к Мише?.. А потом попался ей навстречу этот, с черными усами, в военной форме – герой… А Ирина – очень рассеянный человек…»
