Вар привел в Иерушалайм один легион и вскоре отбыл обратно в Дамаск. Легионом командовал некий Сабин, прибывший в Иудею из Германии буквально только что и не знавший обычаев. Поэтому, когда он заметил появление в городе и окрестностях большого количества людей, здесь явно не живущих, он отдал приказ об усилении патрулирования – тем более что по всему царству, за исключением самых северных провинций, поднялась какая-то неистовая разбойничья волна, со стороны похожая едва ли не на бунт.
Появление вооруженных римлян на улицах священного города накануне главных праздников вызвало понятное возмущение. Кроме того, шептуны пустили слух, что Сабин то ли уже разграбил царскую сокровищницу, то ли ищет спрятанное золото, то ли готов по примеру Марка Красса покуситься на сокровища Храма…
Тем временем приверженцы раббуни Маттафии, казненного за то, что сорвал орла с фронтона Храма, вновь стали проповедовать на улицах, требуя теперь убрать из Иерушалайма уже и римских орлов – а если вдруг римляне станут возражать, то и вместе с римлянами. Помутнение началось еще до отъезда Архелая в Рим, и он тогда сумел успокоить бунтовщиков, пообещав (разумеется, притворно) потребовать этого у императора. Скорее всего, про себя он имел в виду, что, будучи утвержденным на престоле, сумеет договориться с наместником, – и римлян, как во времена Ирода, на улицах городов видно не будет. Но терпения у фарисеев не хватило и скорее всего потому, что среди них были близкие друзья Антипы: те самые, которые занимались с ним ночными непотребствами, но испугались участвовать в открытом покушении на Архелая. Так что стоило Архелаю уехать, как бунт молодых фарисеев возобновился. Они громко на всех перекрестках и площадях обвиняли и покойного царя, и Архелая во всех мыслимых и немыслимых грехах и требовали наказания для всех начальников, священников и судей, которые арестовывали Маттафию, судили и казнили; они требовали также сменить первосвященника, а нынешнему отрезать уши и вырвать ноздри; ну и так далее.
Евреи называют себя народом Книги, но при этом стараются не уточнять, что они – народ одной-единственной Книги. Среди них не принято вести, подобно римлянам, повседневные записи, и даже письма друг другу с описаниями событий они отправляют чрезвычайно редко. В понимании мира они опираются на божественные откровения, а знания о прошлом черпают из народной памяти, которая причудлива и прихотлива. Стоит ли удивляться, что в римских документах мы читаем совсем не то, что вроде бы помним наизусть с детства и принимаем за непреложную истину?
С другой стороны, римляне точны, но нелюбопытны, и если их что-то не касается напрямую, то этого как бы и не существует.
Я вот о чем: народная память сохранила события Кровавой Пасхи так, как будто они происходили дважды: непосредственно в Пасху и в Пятидесятницу. Я думаю, это произошло из-за того самого упомянутого мною смещения на два месяца (из-за путаницы с затмениями) дня смерти Ирода. Получается, что бунтовщики дважды захватывали Храм и их дважды выбивали оттуда, и все это сопровождалось грандиозными кровопролитиями (причем в Пятидесятницу кровопролитие было несравнимо большим, каким оно всегда и бывает в вымышленных битвах). Нет, на самом деле к Пятидесятнице волнения как раз улеглись, Архелай и Антипа вернулись, оба не получив желаемого – император был мудр и понимал, что ни один из них не стоит и ногтя отца, – большой Синедрион провозгласил Ирода Великим, а время его царствования – золотым, тем самым заставив молодых фарисеев задуматься и хотя бы на время замолчать, а мятеж в армии еще не начался, и Шимон не возложил на себя венец…
Но это я немного забежала вперед.
Итак, накануне Пасхи в Иерушалайме наряду с паломниками собралось и немалое число людей, намеренных поднять бунт и сбросить Архелая и римлян; среди них были некий пастух Афронт и четверо его братьев, все огромного роста и нечеловеческой силы; в них сразу же признали вернувшихся Маккаби. Весть об этом облетела весь город со скоростью молнии, и как от молнии вспыхивает высохший лес, так, за несколько дней до срока, предусмотренного заговорщиками, вспыхнул Иерушалайм. Завязались стычки с римскими патрулями, но поначалу дело ограничивалось переломами и синяками; римляне тоже охотнее пускали в ход дубинки, нежели мечи. Это случилось на третий день пасхальной седмицы; кровь пролилась на следующий день.
Помните, я упоминала о начальнике конницы, Руфе – том самом, который и придумал весь этот демонический план? Полагая, что волнения в городе не нарастают и дело едва ли не идет к замирению (он ошибался, поскольку не знал того, что готовят фарисеи и Афронт, но это неважно), Руф воспользовался тем, что несколько его конников дезертировали, изобразил дело так, будто их похитили и удерживают мятежники, и бросил всю алу на поиск и вызволение мнимых пленников. Вот тут уже пошли в ход мечи и стрелы…
К концу дня находившихся в городе римлян и царских пехотинцев (их было на тот момент около трех тысяч в Иерушалайме; командовал ими Валерий Грат, фракиец и, как говорят, бывший гладиатор, прошедший на службе у Ирода путь от простого кентуриона до командира гвардии; впрочем, другие люди говорят, что он происходил из обедневшей патрицианской семьи, был в молодости продан в гладиаторы за долги, смог выкупить себя и после этого поступил на службу к Ироду; что из этого правда, я не знаю) загнали в Антонион и в царский дворец, примыкающий к западной городской стене; большая часть римского легиона и сам Сабин располагались на ипподроме, за городской стеной. Бунтовщики же заняли Храм, здания вокруг Храмовой площади, обе Иосифовы стены с воротами, весь Нижний город и часть Давидова, а также кварталы вокруг Овечьего рынка. В Верхнем городе многие дома тоже были заняты бунтовщиками, в некоторых заперлись стражники, в некоторых – солдаты.
Ночь прошла, озаренная множеством костров и пожаров.
Наутро римляне легко сбили заслоны, которыми предполагалось запереть их в ипподроме, и через Рыбные и Судебные ворота вошли в город. Бунтовщики забрасывали их сверху камнями и стрелами. Убитых у римлян было немного, но раненых до половины. Это их только разозлило. Тем временем царские гвардейцы вышли из дворца и стали методично, квартал за кварталом, вытеснять бунтовщиков из Верхнего города. Ближе к вечеру римляне с севера, а гвардейцы с запада вплотную приблизились к Храму. Конница Руфа в это время держалась за стенами, контролируя мосты через Кедрон и не давая подойти подкреплениям.
Сколько было народу в Храме, сказать трудно. Еще труднее разделить честных паломников и вооруженных бунтовщиков. Говорят, что среди молящихся вспыхнуло возмущение бунтовщиками, и именно вследствие этого множество вооруженных людей перебралось на крышу деревянных галерей, опоясывающих храмовую стену снаружи – на том уровне, где собственно подпорная стена Храмовой горы переходила в парапет, – с трех сторон: с севера, запада и отчасти с юга; галереи эти предназначались для храмовых стражников и давали прекрасный обзор в стороны и вниз, но не предоставляли серьезной защиты при осаде. Однако защитники Храма вовсе не были обескуражены легкостью своих укрытий – вернее, они решили уравновесить ее грозным оружием.
На Женском дворе хранился огромный запас деревянного и каменного масла для светильников и факелов. Кувшины с ним разнесли по галереям, а наконечники стрел во множестве обмотали паклей. Именно горящие стрелы хотели использовать бунтовщики, а также глиняные и каменные лампы, которые они намеревались метать руками и пращами.
