И – проснулся. В тюремном боксе, скорчившись на узкой и короткой деревянной лавке.
Варя
А Варе в ту ночь спалось ужасно, несмотря на то что по комфортабельности окружающая обстановка во много раз превосходила условия, в коих находился Данилов. В меру мягкий матрац, прекрасное широченное ложе королевского размера, хорошо проветренная спальня. И, что удивительно и даже обидно, никаких отвлекающих звуков – из недр их генеральского дома или со двора. Ни телевизор ни у кого за стенкой не бубнил, ни бегали по потолку ножонки малышки из квартиры сверху, ни машины во дворе не газовали и никто не орал в пьяном угаре. Лишь мерный, глухой шум большого города, его дыхание. И то если окно откроешь. А коли прикрыть его – и вовсе ничего не слыхать. Тихо, как в гробу. И только мысли, мысли, мысли. Обступают – не отогнать. Главная, конечно, про Алешу. Как он? Что с ним? Но и иных, попутных, множество: неужели и впрямь для кого-то или чего-то опасен Зубцов? А если да, то чем? И почему вдруг возникло столь плотное внимание к отставнику и всем, кто с ним связан? И кто стоит за гонениями на экс-полковника?
Но обиднее всего, что строить различные предположения Кононова могла сколько угодно – ответа ни на один ее вопрос, сколько ни размышляй, найти было невозможно. И Петренко, как назло, не звонит. Да и делает ли он хоть что-нибудь? Пытается ли разыскать Данилова, вызволить его?
А время – два, потом – три. Полчетвертого. Проворочавшись полночи без сна, Варя отправилась в гостиную, включила телевизор, который обычно месяцами пылился невостребованный. Бездумно пощелкала пультом спутникового ресивера. Наткнулась на старые советские мультики. Странная, конечно, идея – без четверти четыре ночи запускать в эфир мультипликацию. Для кого? Для таких, как она – изводимых бессонницей?
Взяла из вазы яблоко – оно пылилось здесь еще с тех пор, как они уезжали на юг. Помнится, Варя за день до отъезда принимала у себя Данилова. Она всегда любила встречать гостей красиво, тем более близких. Поэтому выложила тогда в вазу персики, сливы, груши, виноград. И одно красное яблоко. Получился изысканный натюрморт. Прочие фрукты, самые вкусненькие, они тогда подъели – а бедное на фоне заморских даров яблочко так и осталось невостребованным. Вот и пролежало чуть не три недели.
Есть Варе захотелось страшно, но ничего более калорийного она в четыре утра позволить себе не имела права. Поэтому полой халатика обтерла плод от пыли и надкусила. И сразу из глаз полились слезы. Представилось, что это яблоко – одно, одинокое, забытое, заброшенное – не что иное, как аллегория ее несчастной, не нужной никому жизни.
Поревела, горюя – но потом взяла, что называется, себя в руки. Пошла в ванную, умылась. Слезы вымыли из организма тоску неизвестности и досаду. Она успокоилась, даже сполоснула на кухне надкушенный плод, разделала его ножом и съела, аккуратно, по кусочку, смакуя каждый и пытаясь получить от низкокалорийного корма максимальное удовольствие. А потом устроилась в гостиной на диване под пледом. И, наконец, уснула – свернувшись калачиком, под покрикивание с экрана удалых сказочных персонажей с хорошо поставленной, очень советской дикцией.
Петренко
Полковник относился к тому редчайшему ныне типу начальников, что не только думают, но и заботятся о своих подчиненных. Потому, наверное, в большие чины не вышел. Конечно, звание у него немаленькое, и должность генеральская, и в службе своей достиг он самого верха, расти больше некуда. А только разве сравнишь его полет с высотами, коих достигли иные сверстники и коллеги, которые теперь целыми областями, отраслями и, что там говорить, странами рулят! Да вот совестливость в коробочку не положишь и в дальний комод до лучших времен не спрячешь. А совесть у Петренко изначально имелась, и за время службы он ее не подрастерял.
Потому и принялся он звонить, узнавать о судьбе Вариного полюбовника. Хоть и не хотелось ему это делать – ужас как, да еще из дома, вечером буднего дня. Теребить, напрягать свои личные контакты. Известное дело: будешь лишний раз за других хлопотать – потом, может статься, самому приспичит, а надоешь со своими просьбами, и не помогут. Но все-таки сжал зубы и позвонил бывшему однокашнику, который вышел в большие чины Лубянки. Долг перед подчиненной заставил.
– А, Серега! – с фамильярнейшей небрежностью приветствовал его вчерашний кореш. Наверное, имел право, все-таки генерал-лейтенант. И сразу спросил: – По нужде звонишь?
– По нужде, Саша, по нужде, – даже раболепно промолвил Петренко, сам себя ненавидя за эту угодливость. – Надо выяснить судьбу одного человечка, который, как говорят, угодил к вам в лапы. А он, знаешь ли, мой.
Под притяжательным местоимением, которым полковник зашифровал Данилова, могло крыться все, что угодно. К примеру, «мой агент». Или, напротив, человек, которого Петренко разрабатывал. Или даже его собственный личный родственник, почему нет? А по открытой связи пояснений и не дашь.
– Давно его приняли? – деловито уточнил генерал.
– Сегодня.
– Рано суетишься! Его еще и оформить, поди, не успели.
– Я и спешу, чтоб не успели.
– А по какому делу гражданина приняли?
– Понятия не имею.
– Ничего-то ты не имеешь… – с барственной досадой процедил Саша. Что мог ответить Петренко? Только промолчать в тряпочку. – Ладно, пришли мне эсэмэской его установочные. Погляжу, что можно сделать. Перезвоню.
Полковник переправил генералу данные на несчастного Данилова и стал ждать. Телефон не выключал, но спать лег и почивал, в отличие от Варвары, весьма спокойно.
До утра генерал так и не позвонил. Человек он был, как знал Петренко, ответственный – если взялся, хоть и с явным недовольством, то помочь постарается. Поэтому его затянувшееся молчание могло означать все, что угодно, кроме равнодушия. Может, не нашел он экстрасенса – в конце концов, в линкоре Лубянки имелось множество палуб, надстроек и коридоров, и на капитанском мостике могли не знать, что творится в каждом из его отсеков.
Генерал не позвонил ни в семь утра, когда полковник проснулся, ни в семь тридцать, когда он насиловал велотренажер, ни в восемь. Зато в восемь тридцать проклюнулась взволнованная Варвара с робким вопросом – и тут на нее Петренко с чистой совестью наорал: мол, делаю все, что могу. Не дергай!
Когда полковник прибыл на службу, Варя, хоть ничего не сказала, но все равно встретила немым вопросом в глазах. А когда он отрицательно помотал головой, попросила: «Товарищ полковник, разрешите мне познакомиться с теми делами, что вел перед своей отставкой Зубцов?» И ему ничего не оставалось, как позвонить в архив и дать указание ознакомить майора Кононову с проектом под кодовым наименованием «Нострадамус XXI» – последним, которым тот занимался.
Варя
В электронном виде отчета по проекту «Нострадамус XXI» не существовало. Архивариус, бледная пожилая дама с седеющей косой, выложила на стол несколько коробов с папками: «Знакомьтесь». Девушка расписалась в журнале, что материалы получены, и села читать. Выносить материалы из архива строго запрещалось, и Варя устроилась в подобии читального зала – в вечно пустующем помещении на три стола. Архивариус удалилась куда-то под сень полок, переставляла там что-то, роняла, а иногда бормотала и всхлипывала.
