В итоге, после тщательной подготовки, летом пятьдесят шестого года меня забросили в Москву. Не было никакого прыжка с парашютом или проплыва с аквалангом. Я приехал в составе делегации, с американским паспортом. Сотрудник резидентуры посольства проводил меня (мы тщательно проверялись и сбрасывали «хвосты») на конспиративную квартиру, которую тайно, через третьи руки, за баснословные деньги снимал сотрудник посольства. На квартире я переоделся во все советское. В запечатанном конверте мне вручили мои новые документы. По ним я становился на четыре года младше. В том, пятьдесят шестом году мой двойник закончил среднюю школу в отдаленном районе Красноярского края и приехал в столицу советской империи поступать, как здесь выражались, в вуз, или высшее учебное заведение. У меня на руках имелись паспорт на его имя, аттестат зрелости, приписное свидетельство, справка из поликлиники о медосмотре и комсомольский билет. В карманах также завалялся использованный плацкартный билет на поезд «Москва – Красноярск» и выписанные моим почерком на аутентичный советский листок линованной бумаги адреса нескольких столичных вузов. Я все знал о райцентре, в котором якобы вырос, о моих отце (погибшем на фронте) и матери, умершей в сорок седьмом году. О тетке, что якобы меня воспитала, о школе, одноклассниках, учителях, а также других людях, с кем я в своей прошлой жизни мог общаться: руководителях кружков, библиотекарях, врачах в детской поликлинике и больнице, сотрудниках военкомата. Мне категорически было приказано держаться подальше от учебных заведений или мест работы, связанных с секретностью. Если я вдруг буду поступать в вуз или на службу оборонного характера, мою анкету обязательно начнут проверять. В том числе – пошлют запрос в райцентр, откуда я якобы родом, и тогда разоблачение неминуемо. Но если держаться подальше от секретности, вряд ли кому-то придет в голову ревизовать меня и мое происхождение.
С сильнейшей внутренней дрожью я, помнится, взял тогда картонный чемоданчик и вышел из конспиративной квартиры на улицы Москвы – впервые как простой советский гражданин. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания – что свидетельствовало о том, что мой маскарад удался. Часом раньше, когда я выглядел как американец, я притягивал на улице сотни любопытствующих взоров. Чтобы испытать себя и почувствовать еще больше уверенности в себе, я подошел к постовому милиционеру и спросил у него, как проехать в строительно-архитектурный институт. Тот козырнул и подробно описал дорогу – ни вид мой, ни говор не вызвали у него ни малейшего подозрения. Мильтон (как на жаргоне тогда нелицеприятно называли советских полицейских) принял меня точно за того, кем я хотел казаться, то есть за юного провинциала, прибывшего в столицу мира и социализма, чтобы поступать в институт. Это сразу наполнило меня эйфорией и придало твердости.
В тот же день я в качестве абитуриента подал документы в строительно-архитектурный институт и получил направление в общежитие. В комнате, кроме меня, оказалось еще трое будущих коллег, и первый месяц я очень тяжело привыкал к тому, что мне приходится делить спальню с другими гражданами; что душевая, туалет, кухня и комната для занятий также общие, рассчитанные на сорок-пятьдесят человек. Кстати, поступить в вуз мне оказалось совсем не просто: уровень знаний моих соперников-абитуриентов был очень высок, несравнимо выше, чем моих американских одноклассников. Если бы не специальные занятия, которыми меня пичкали на русском языке в ходе подготовки, вряд ли я выдержал бы конкурс даже в строительно-архитектурный. Не самый, кстати говоря, в те годы рейтинговый вуз – тогда все стремились в авиационщики, физики-ядерщики, математики, куда путь мне был закрыт из-за тотальной секретности, царившей в этих областях. На пределе проходного балла я все-таки поступил в вуз и получил право жить в общежитии на постоянной основе. Так началось мое многолетнее вживание в советскую действительность.
Никакой связи с центром я не поддерживал. Никаких заданий мне никто, как и обещал мистер Даллес, не давал. Единственное, что от меня требовалось, – это раз в месяц в специально оговоренном месте оставлять кодовый знак. Вертикальная черта – все в порядке. Горизонтальная – нужна помощь, прошу выйти на связь. Латинская буква «вэ», «виктори» – нахожусь на грани провала, прошу о срочной эвакуации. Но я месяц за месяцем аккуратно оставлял на фонарном столбе чернильным карандашом вертикальный след: «Все о’кей».
Я стал входить в советскую жизнь и постепенно привык к ней. Многое мне даже стало нравиться. Например, мои новые друзья-студенты, соседи по комнате и однокурсники. Они оказались гораздо умнее, интеллектуальнее и образованнее, чем товарищи, с которыми я учился в школе в Америке. Помимо успехов в науках, все они давали мне фору по части литературы – даже американской! – а также музыки и театра. Многие прекрасно играли в шахматы. Хорошим тоном считалось посещать оперу и балет в Большом, классические спектакли в других театрах. Билеты мог позволить себе купить любой студент. Друзья много читали, ходили в музеи и на выставки. Они свободно разбирались в классической литературе, слушали пластинки с записями опер и симфонической музыки.
Кстати, увлечение русской молодежи классической музыкой можно было легко объяснить: современная музыка здесь представляла собой убогое зрелище. Рок-н‑ролл и западный джаз были под категорическим запретом. В литературе тоже предпочтение отдавалось классике – и это также объяснялось тем, что советские авторы, даже новая волна, так называемые шестидесятники, писали довольно слабо, подражая разрешенному Хемингуэю. Однако классическая русская литература, даже второго ряда, вроде Герцена или Лескова, произвела на меня, должен сказать, мощное впечатление. Да, классические книги и современные люди – вот лучшее, что было в тогдашнем СССР!
В моих новых товарищах поражал неведомый мне дух коллективизма, взаимопомощи. Соревновательность (столь развитая в американских учебных заведениях) здесь уступала место товариществу. Нормальным было, чтобы твой коллега, ничего не ожидая взамен, разъяснил тебе трудную задачу или параграф учебника. Нравилось мне и то, что здесь совершенно не проявлялся расизм, ни в каких видах. На курсе было много евреев, китайцев, ребят с Кавказа или из Средней Азии – но ни малейших проявлений, допустим, антисемитизма или иной формы расовой нетерпимости я не встречал. Кстати, в этом смысле Россия начала портиться уже в конце шестидесятых, когда моя командировка подходила к концу, а теперь она, кажется, все достижения пролетарского интернационализма (так это, насколько я помню, называлось) потеряла напрочь.
Нравились мне и советские девушки. Топорные и неумелые в сексе, довольно ханжеские и тяжело раскручиваемые на отношения, они, если ты добивался у них взаимности, готовы были для тебя на все: все сделать, что ты хочешь, всем пожертвовать. Изначально было уговорено, что центр не возражает против моей женитьбы. Поэтому в шестидесятом году, когда в меня влюбилась обеспеченная, по тем временам, москвичка, я сделал ей предложение. Мы поженились. Помимо прочего, это решало для меня проблему так называемой «московской прописки» – в те времена ты не мог свободно жить в столице, Ленинграде или Киеве (учеба в вузе была одним из немногих исключений), и после окончания института немосквича могли послать работать в любую тмутаракань.
