Мы расселись в большой каюте и не сговариваясь оставили Уильяму место в центре; я расположился справа от него, Кристофер — слева. Филипп и Тоня сели рядом с Кристофером, а Эвис рядом со мной — облокотившись на койку и подперев рукой подбородок. Похоже, она была на грани обморока и не замечала тревожных взглядов, которые бросал на нее Кристофер. Все молчали. Пока мы ждали Уильяма, вид пустого места нервировал меня.
Наконец он пришел, занял оставленное ему место, закурил, а я заметил, что пальцы у него не дрожат.
— Всем понятно, что произошло, — начал он. — Роджера убили, причем в течение последнего получаса.
— Ты уверен, что это убийство? — спросил Кристофер.
— Револьвера нигде не видно. Наверное, выбросили за борт, — сказал Уильям. — Не так-то легко бросить револьвер за борт, после того как прострелишь себе сердце.
Кристофер согласился.
— Совершенно очевидно, что Роджера убили, — продолжил Уильям. — И произошло это в последние полчаса.
— Как тебе удалось определить время? — На меня произвела впечатление его уверенность. — Трупное окоченение?
— Оно еще не началось. В любом случае на признаки трупного окоченения может ссылаться только глупец или мошенник. Время окоченения тела зависит от множества факторов — например от физической нагрузки непосредственно перед смертью. — В голосе Уильяма сквозили нотки высокомерия. — Нет, предел в полчаса я устанавливаю исходя из того, что мертвый человек не может управлять яхтой, проходящей поворот. Я не знаю эту реку, но готов поспорить — через десять минут будет очередная излучина.
— Тогда все достаточно просто подсчитать, — заметил я. — Теперь без двадцати десять. Мы с Эвис поднялись на палубу в девять двадцать пять.
— Значит, убийство было совершено не раньше четверти десятого, — подхватил Уильям. — Все ясно. Роджера убили между пятнадцатью и двадцатью пятью минутами десятого. — Он умолк на секунду, а затем продолжил своим спокойным, бесстрастным голосом: — И сделал это один из присутствующих.
У меня замерло сердце; рядом со мной Эвис издала какой-то тихий звук, похожий на всхлип. Филипп пытался протестовать, но Уильям осадил его:
— Не будь ребенком, Филипп. Думаешь, кто-то добрался вплавь до яхты, пристрелил Роджера и снова уплыл — эдакая утренняя зарядка? Откуда он мог знать, что рядом никого не будет?
У меня по спине пробежал холодок, и мы все со страхом посмотрели друг на друга. Кто бы это мог быть? Несмотря на захлестнувшие меня чувства, я понимал, что Уильям прав.
А он тем временем безжалостно продолжал, не повышая голоса:.
— Роджера застрелили с близкого расстояния. Ты сам видел почерневшую от пороха рубашку. Неужели ты думаешь, что незнакомец смог подняться на борт незамеченным, подойти вплотную, а затем выстрелить?
Возразить было нечего.
— Ты прав, Уильям. — Голос у меня слегка дрожал, но я этого не стыжусь.
После недолгих колебаний Кристофер кивнул; в голубых глазах Филиппа застыло изумление. Тоня достала зеркальце, тщательно пригладила бровь и грудным голосом спросила:
— Ну и кто же из нас это сделал?
— Полагаю, — усмехнулся Уильям, — он — или она — в любом случае не признается.
Затем я внес предложение, которое, несмотря на всю свою неэтичность и бесполезность, как мне и теперь кажется, было самым разумным выходом из ужасной ситуации, в которой мы все оказались.
— Послушайте. Я на тридцать лет старше любого из вас, и, надеюсь, вы позволите мне высказать свое мнение о случившемся. Мы все тут друзья, и, мне представляется, все хотят минимизировать возможный ущерб. Роджер мертв, и еще одна смерть не поможет ни ему, ни нам. Поступок убийцы непростителен — по крайней мере для меня. Но даже если я не в силах простить убийцу, это не значит, что мне хочется видеть его — тут я должен прибавить «или ее» — смерть. Я не верю в справедливую месть. Мне она представляется слишком похожей на преступление. Поэтому я предлагаю всем дать клятву: если убийца признается, мы все представим как самоубийство и ни одна живая душа никогда ни о чем не узнает. Но при одном условии — совершивший это навсегда оставляет нашу компанию и больше не появляется в нашей жизни.
В каюте наступила тишина. Молчание прервал Уильям, и его голос звучал непривычно мягко.
— Вы сказали то, на что у меня самого не хватило смелости, Йен.
— Вы согласны дать клятву? — спросил я. В каюте повисла мертвая тишина. Кто признается? Кто признается? Мое сердце учащенно билось. На лбу проступил холодный пот. Я с трудом выдавливал слова. — Прошу всех пообещать, что они не разгласят услышанного. — Все молчали. — Хорошо. Тогда я первый — кто бы ни признался и в чем бы ни признался, я буду хранить тайну до конца жизни. Если кто-то не хочет давать клятву, пусть скажет об этом сейчас.
Никто не произнес ни слова.
— Значит, вы согласны. Теперь я обойду всех и попрошу повторить клятву — или признаться.
Дрожащим пальцем я обвел каюту.
— Начну с Тони. Вы обещаете молчать?
Наши взгляды встретились; карий и серый глаза девушки блестели. Я вдруг понял, какое у нее волевое лицо.
— Конечно, обещаю, — бесстрастно произнесла она. — А вы чего ждали?
Кто-то едва слышно вздохнул. Итак, Тоню можно исключить. Я поспешно продолжил обход.
— Филипп?
Он как-то обмяк, и я увидел, как Тоня повернулась к нему.
Филипп пожал плечами и с полуулыбкой ответил:
— Обещаю.
Тоня схватила его за руку, но я уже не обращал на них внимания.
Кристофер, Уильям или Эвис?
— Теперь ты, Кристофер. Обещаешь молчать?
— Да, — тихо ответил он.
Его худое смуглое лицо было суровым. Трое поклялись хранить молчание. Признаться могли Уильям или Эвис. Неужели Уильям? Стараясь сдержать волнение, я взглянул в его умное лицо: одна рука поглаживает квадратный подбородок, взгляд прямой и спокойный.
— Обещаете, Уильям?
— Обещаю.
Какую-то долю секунды его голос звучал жестко. Осознав значение этого короткого слова, я крепко сжал кулаки, так что ногти впились в ладонь. По каюте пробежал шепоток.
Охваченный страхом, я повернулся влево, к Эвис. Она перестала всхлипывать, но по-прежнему лежала на койке, закрыв лицо руками. Неужели Эвис? Признаться может только она. Колени у меня дрожали. На шее отчаянно билась жилка.
— Эвис, — прошептал я.
Она подняла мокрое от слез лицо и подалась вперед.
— Обещаю молчать, — произнесла девушка и с печальной улыбкой прибавила: — Но пользы от этого, кажется, не много, правда?
Напряжение спало. Испытывая огромное облегчение, я закрыл глаза; хриплый смех Тони разрядил обстановку. Все мы смотрели друг на друга со страхом, надеждой и подозрением, боясь узнать, кто из друзей окажется убийцей, и все на полном серьезе клялись молчать до конца дней. Теперь же молчать оказалось не о чем. Прошла секунда, и все рассмеялись: виной тому отчасти было суровое испытание последних минут, а отчасти — облегчение. Я не стал бы это приветствовать, но и упрекать никого не могу.
