«…разбрасывая в стороны застывшие автомашины, танк рвется вперед, к мосту, но на пути его встает сапер с гранатой в руке. Бросок гранаты — и танк застывает, окутываясь дымом. Второй танк пятится, но уйти ему не удается: еще одна граната…» «…торжественный момент. Да, свершилось! Исполинской стальной дугой соединились берега каньона, и тяжелые танки, грохоча по настилу, устремляются на вражеский берег. Вот они, не встречая сопротивления, сминают слабые заслоны и растекаются по оперативному простору. За ними идут бронетранспортеры с пехотой. Десятки истребителей и бомбардировщиков проходят над ними, и там, где враг не сдается, его смешивают с землей. Полная и окончательная победа, Ватерлоо наших дней! Торжество…» Петер захлопнул папку. Шикарная кожаная папка, богатое тиснение, надпись: «К докладу». Это чтобы генералы не испытывали отрицательных эмоций, осязая ее. Тисненая кожа ласкает холеную кожу генеральских ладоней куда искусней, чем плебейский картон. И эти мягкие кресла… Как там у Вильденбратена? «Понимая Отечество прежде всего как зеленое бархатное вместилище для собственного зада, пекутся, разумеется, о пользе его и процветании…»
Вошел Шанур и кинулся к Петеру чуть ли не с объятиями.
— Наш майор вернулся! — заорал он, и Баттен подскочил на койке и сел, озираясь.
— Тьфу, черт, — сказал он, наконец. — Приснится же такое! Майор — это хорошо…— Он лег к стенке лицом и снова уснул.
— Ты чего это так обрадовался? — спросил Петер, в общем-то польщенный такой встречей.
— Как — чего? — удивился Шанур. — Просто — хорошо. Ну и работа… тоже…
— Пойдем наружу, поговорим, — сказал Петер.
— А снайперы? — напомнил Шанур.
— А «Трех мушкетеров» ты читал? — в свою очередь напомнил Петер.
— Понял, — сказал Шанур. — Тогда я поведу.
Он привел Петера на монтажную площадку, к подножию покалеченного бомбами подъемного крана. Кран этот просто оттащили в сторону, чтобы не мешал. На его месте уже стоял новый. Петер и Шанур забрались по лесенке в кабину крановщика, прикрытую со всех сторон броневыми щитами, и там расположились.
— Христиан, — сказал Петер. — Я не буду вызывать тебя на откровенность и так далее, я просто хочу тебя предупредить: ты под очень серьезным подозрением у этого черта. Ты брал на складе больше лент, чем сдал отснятых. Как будем оправдываться? Шанур молчал, покусывая губу.
— Десяток лент я могу взять на себя: после той бомбежки, сам понимаешь…
— Не получится, — сказал Шанур. — Я тогда подобрал и вашу камеру, и сумку.
— И сдал?
— Не все.
— Что оставил?
— Ту ленту, которая была в камере. И еще наугад две из сумки.
Больше не смог.
— Понятно… Значит, так. Подашь мне рапорт. Примерно так: об отчетности за пленку предупрежден мною не был. Поэтому выбрасывал испорченные ленты. Напиши, что камера рвет перфорацию. Камеру отдай Баттену, пусть покопается. Теперь об ответственности предупрежден, будешь сдавать все ленты независимо от их состояния. Понял?
— Но как же тогда?..
— Что-нибудь придумаем. Да и сданные, они не пропадут: часть пойдет на эту стряпню, а остальные — в архив, и там будут храниться, пока…
— Да нет же! — перебил Шанур. — Нет же, нет! Их уничтожат сразу, понимаете, сразу, как только фильм будет сделан!
— Откуда ты знаешь?
— Я подслушал. Они меня не заметили, и я все слышал, что они говорили.
— И ты решил сделать собственный фильм?
— Я решил сохранить правду обо всем этом.
— А ты знаешь, например, что делают с солдатами, у которых находят дневники?
— Знаю. Но ведь дневники продолжают находить!
— Где ты их прячешь?
Шанур помедлил, и Петер вдруг остро захотел, чтобы он ничего не сказал, не выдал тайника, потому что… потому что это подрасстрельное дело, а так — не знаю, и все… Он чуть не сказал: «Молчи!», но не сказал почему-то, и Шанур, облизнув губы, прошептал ему на ухо:
— Под стапелем, возле самой крайней опоры, справа — там яма…
— Тебя никто не видел? — тоже шепотом спросил Петер.
— А я сам и не кладу, — сказал Шанур.
Петер посмотрел на него. Лицо Шанура было серьезно, губы упрямо сжаты — хорошее лицо…
— Ладно, — сказал Петер. — С пленкой мы что-нибудь придумаем. У Баттена такой бардак в учете… А рапорт напиши, и послезливее: мол, ничего не знал, не хотел, простите на первый раз…
Изобрази испуг.
— Чего уж тут изображать, — сказал Шанур тихо. — Все нутро — как овечий хвост…
Вторая киногруппа прибыла не завтра утром, как ожидали, а сегодня вечером. Над Плоскогорьем стояла сплошная облачность, лили дожди, самолеты не летали, ездить стало можно в любое время суток. Петер смотрел, как они выгружаются: два десятка человек, пять машин, в том числе автокран для съемок сверху, стационарные камеры, прожектора, десятки контейнеров и ящиков — короче, народ серьезный. Господин Мархель отвел в сторонку режиссера и что-то ему втолковывал. Среди этих двадцати было несколько девочек, и Баттен уже крутился среди них. Баттен никогда не упускал ни малейшего шанса.
Шанур тронул Петера за рукав, кивнул головой в сторону:
— Поговорим?
Они пошли рядом.
— Саперы просили меня тебя привести, — сказал Шанур. — Познакомиться. Пойдешь?
— Просили? — усмехнулся Петер. — Ну, раз просили, то пойду. Ты мне вот что скажи: ты Арманта давно знаешь?
— Давно, — сказал Шанур. — Вместе жили, вместе служили, вместе в офицерскую школу попали, вместе — на курсы операторов, вместе — сюда. А что?
— Что он представляет из себя?
— А ты еще не понял?
— Да как сказать…
— Без лести предан.
— То есть? — не понял Петер.
— Это девиз был какого-то государственного деятеля — без лести предан. Вот и Ив — без лести предан. Понятно?
— Понятно. А если он узнает, что ты делаешь, — как поступит?
— Не знаю. Думал над этим — не знаю. Не могу представить себе, что донесет, выдаст — и не могу представить, что смолчит. Не знаю.
— Но ты же бываешь с ним откровенен?
— Откровенен — не то слово. И потом — я бываю с ним открыт только мыслями, а это он допускает… инакомыслие он допускает… Думать можешь что хочешь, это твое личное дело, а вот поступки твои должны быть лишь на благо Императора. Диалектик Ив…
— А почему ты разоткровенничался со мной?
— А почему вы считаете, что я с вами откровенен?
