Но вряд ли у кого-то из оставшихся в Столии была охота и возможность приглядываться к тому, что происходит на крыше старого храма.
Где-то
На закате Аски вдруг завыла, и это было страшно, страшнее всего, что было прежде. Но у Отрады просто не осталось сил для жалости.
А мне каково, думала она. Мне легче, да?
Бедный Агат…
За что – эта память? За что – знать, что своими руками убила… хорошего человека…
Она не позволяла себе сказать большего про несчастного мальчика. Про любившего её мальчика. Любившего настолько, что пришёл ей на помощь, когда она этой помощи уже не ждала, и заплатил за это всю цену – страшную цену… самую страшную цену.
Иногда ей казалось, что нет, не может быть, и то, что произошло, произошло не с ней… что она всю жизнь провела здесь, у водопада, а всё прочее – лишь грёзы. Сладкие и жестокие грёзы. Скучные грёзы. Бесполезные грёзы.
Но нет: труп Агата – труп существа, в которое они превратили Агата, – так и лежал на краю обрыва, у неё не было сил оттащить и похоронить его, и в то же время она не могла решиться столкнуть его в водопад. Любое действие здесь грозило немедленной отдачей… и она почему-то знала это, но не знала, какова будет эта отдача.
Беда в том, что в ней колотилось ещё что-то, просясь наружу, и она не знала, как это выпустить. Обретение памяти о том, что произошло с нею между гибелью народа Диветоха и появлением её – беспамятной – в замусоренном и голом весеннем сквере (наверное, важна была эта память, иначе зачем им понадобилось так бить её по мозгам?..) – не успокоило внутреннюю рану, а лишь разбередило её. Под маской скрывалась маска, под незнанием – новое незнание, куда более полное…
Всё это просто не умещалось в голове. Хотелось уверить себя, что память – ничто, морок, иллюзия, сон, сумасшествие. Тогда можно было бы жить. Но не получалось и это…
Тогда в каком-то немом ожесточении она стала вспоминать то, что было связано с Агатом. Вот она, ошеломлённая дикой расправой маленьких наездников на птицах с огромными добродушными людьми Диветоха, бросается в какую-то дверь…
ничего просто слова сухие как солома
…первое знакомство с окружением Кафа…
чувство неловкости и раздражения хоть что-то дёрнулось в душе но только дёрнулось и сразу улеглось
…среди этих людей – шумных, сильных, занимающих в пространстве очень много места – Агат казался робким подростком, и именно так они к нему относились…
не тронь положи тебе это рано мальчик лучше пойди съешь пирожное
…я сразу понял, что ты необыкновенная…
когда это было сказано
…и я люблю тебя…
ах да в саду деревья похожие на фонтаны и трава колышется как шёлковый занавес
…и всё уложилось во сколько дней? едва ли в десять: нежность и страсть, и гнев Кафа, и Аски тайком приносит мешок с её одеждой и оружием, а Агат добывает где-то горсть патронов…
вот это помнится отчётливо с каким звуком тяжёленькие патроны пересыпаются из ладони в ладонь и сухой жар той ладони
…а потом Каф тащит её куда-то по лестницам вниз – железные дырчатые ступени и зелёные полупрозрачные стены, и где-то в глубине мерещатся лица, лица, лица… – и на каменном столе она видит распятую женщину Аски и слышит её невозможные слова…
и снова раздражение и пустота
…нет же, нет! – Агат вырывается и заслоняет её, а она выхватывает револьвер и стреляет, удар выстрела убийственен в этом каменном мешке, жреца отбрасывает на несколько шагов, а ей силой отдачи сгибает руки и – ослепляющий удар железом в лоб…
унижение потому что ощущает брезгливость Кафа он выбрасывает её как выбрасывают опоганенное полотенце
…и всё? И это всё? Какая же ты дрянь – из-за тебя люди бросаются умирать, идут на муки, на то, чему нет названия – а ты не чувствуешь ничего…
Да. А потом её снова подхватил Алексей, и она, не отдавая себе отчета, видела в нём… Нет. Этого не может быть. Алексей… он совсем другое. Совсем другое…
Теперь у неё всё равно не было никого. Никого. Никого…
И, не чувствуя, что подвывает сама, она стала гладить воющую Аски, действительно не испытывая настоящей жалости, а лишь – какое-то общее чувство тупой безысходности.
Впрочем, гораздо сильнее ей хотелось есть, и она досадовала, что должна тут сидеть и гладить, а не собирать чертовски питательные мучнистые стручки, похожие на маленькие бананы. Она злилась на Аски, но не было в мире силы, которая заставила бы её сейчас встать и выйти наружу.
Наверное, это и спасло ей жизнь.
…Был не грохот – скорее, хруст. В нём не доставало протяжности, потребной грохоту. Но силы хватало. Хижина заплясала вместе с землёй. С потолка посыпался мусор. Потом совсем рядом быстро и не в такт ударило несколько раз тяжело и хрястко. Отрада обхватила Аски, прижала к груди. Та была страшно тяжёлой и обморочно-мягкой.
Но тем не менее – они оказались снаружи.
Близкую заросль плодовых кустов срезало, словно косой. Замшелые камни вывернуло с их мест, и под камнями что-то мелко копошилось. Резкий запах сукровицы, несвежего сырого мяса… земли, обильно политой кровью…
Отрада стремительно обернулась.
Шагах в сорока замерла дрянь, какую она не могла бы увидеть даже в кошмарах.
Медузообразно вздрагивающая полупрозрачная плоть, облегающая скелет… гориллы? Отрада смотрела на тварь сзади и сбоку, и значит, тварь не видела её.
Пока – не видела её.
Покатые плечи, руки до земли, вместо головы – колышущийся пузырь… вдоль хребта – сотни мягких розовых хвостиков или щупальцев, и по всему телу – какие-то пульсирующие воронки, обрамлённые такими же хвостиками…
Шок омерзения был столь силён, что сознание никак не могло воспринять размеры чудовища. И только когда оно запустило руку за край обрыва и вынуло труп Агата… труп того, во что превратили Агата… Это полумедвежье громоздкое тело свисало из кулака и было не крупнее кошки!
Отрада попятилась. Она поняла вдруг, что всего, с чем сталкивалась раньше, – как бы и не было. И что настоящий ужас только начинается…
Она не помнила, куда бежала и как. Но когда сил уже не осталось, когда грудь разрывало сухим огнём, она уронила Аски на землю – на зеленоватый щебень – у какой-то дыры. Справа-слева-сверху их скрывали не слишком густые колючие кусты, назад уходил склон, но она только что бежала вниз, а не вверх… земля подрагивала, и Отрада сунулась в дыру – и застонала. Дыра уходила глубоко, но здесь, у выхода, её перегораживала толстая решётка! Прутья достаточно редкие, но всё же не настолько, чтобы между ними можно было пролезть…
Это был тупик и это была смерть. Страшная унизительная смерть.
