Кое-как протиснувшись во двор пятиэтажки, тесно забитый стоящими машинами, мы выскочили и заторопились по лестнице на пятый этаж. Наши шаги гулко отдавались в пустом подъезде.
— Тише топочите, — ворчливо сказала Анна Викторовна, дыша с явным усилием — годы, все же… — Спугнете раньше времени.
Мы остановились у обитой дерматином двери. Врач вдавила кнопку звонка. Тишина.
— Не работает он, — пробормотал Серега. — Дайте толкну…
— Стой! — угрожающе осадила его врач. — Я тебе толкну!
Понимаю ее. Несколько раз вот так вот врывались в квартиры, а потом имели неприятные разбирательства с жалобами обывателей на то, что после приезда у них пропали фамильные драгоценности, стоимостью как раз в три наших подстанции. Анна Викторовна громко постучала.
— Кто там? — спросил за дверью мужской голос.
— «Скорая».
— Слава богу! — Дверь распахнулась настежь, демонстрируя нам темную прихожую и силуэт высокого мужчины. — Я уж не знал, что… Пойдемте, пойдемте скорее.
Идем за ним, стараясь ни обо что не споткнуться и не удариться. Коридор привел нас в полупустую комнату, явно находящуюся в стадии поклейки обоев, судя по голым стенам с остатками бумаги. Из мебели там только расстеленный на полу матрас, две табуретки и телевизор с DVD-проигрывателем, стоящий в углу. На матрасе лежала одетая только в полупрозрачные трусики женщина средних лет, довольно полноватая, но еще не утратившая своей привлекательности. Впрочем, «лежала» — не совсем правильное слово, скорее «раскинулась», разбросав руки и ноги а-ля морская звезда.
— Таня! — пораженно воскликнул муж, оказавшийся на свету классическим прообразом интеллигента — худой, в круглых очках, с всклоченной копной черных волос, кое-где уже подернутых сединой. Клетчатая рубашка на нем застегнута не на ту пуговицу. — Танечка, ты что?
Женщина одним молниеносным движением избавилась от своей единственной детали туалета и широко, с грацией профессиональной балерины, раскинула ноги.
— Я РОЖАЮ!! — громко закричала она. — ПОМОГИТЕ, У МЕНЯ РЕБЕНОК!
— Таня!
— Тихо, не орите, — одернул его я. — Одеяло толстое есть? Тащите быстрее!
Мы с Серегой бережно хватаем мельтешащие руки и ноги обнаженной женщины, сдерживая ее активность.
— Я не могу родить, — зарыдала она. — Не могу, он застрял…
— Да все хорошо, милая, все нормально, — успокаивающе бормотал Серега, стискивая ее запястья и яростно моргая мне, чтобы я то же самое сделал с щиколотками. — Никто нигде не застрял, здоров твой ребеночек.
— Я боюсь, — плача, сказала Таня, ослабляя свой натиск. — Боюсь. Он не хочет меня понимать, а я боюсь… ПОЧЕМУ ОН НЕ РОЖАЕТСЯ?!!
Она дернула ногами так, что я чуть не отлетел в сторону — хорошо, наученный горьким и изрядно вонючим опытом на предыдущем вызове, заранее отставил ногу. Анна Викторовна подхватила толстое ватное одеяло у вбежавшего мужа и отдала его мне; мы накинули его на больную и, насколько возможно бережно, принялись ее упаковывать, вспоминая навыки пеленания младенцев. Смирительных рубашек у нас нет, это так, миф для бабушек у подъезда, хотя с ними было бы куда проще. Приходится вот так вот возиться с постельным бельем. Завернув Таню в этот своеобразный кокон, я крепко обхватил его его двумя руками, пока Серега, изловчившись, обматывал вязкой одеяло в районе груди. То же самое после сделал и я уже на уровне колен. Все, себе она вреда уже не причинит.
— Родила она нормально? — вполголоса спросила врач у мужа.
Тот трясущимися руками снял с тонкого носа очки, едва не уронив их.
— Да нормально, нормально… Я и не ждал… Из роддома пришла какая-то сама не своя, ребенка не давала смотреть, ни одного дня не улыбалась.
— Была в подавленном настроении?
— Да… да-да, очень подавлена. Потом плакать начала, что не смогла выносить.
— Ребенок доношен?
— Ну… тридцать девять недель… доношен, наверное. Я даже не знаю, врач сказал, что все в порядке. А сегодня у нее началось — с утра дочку подняла с постели, легла и заставляла роды у нее принимать, представляете?
— ЗАТКНИСЬ, СУКА!! — внезапно взорвалась криком жена. — ЗАТКНИСЬ, ГАД, ТВАРЬ, НЕНАВИЖУ!!
Одеяло, сдерживаемое нами, заходило ходуном. В двери внезапно возникла девочка лет одиннадцати-двенадцати, одетая в желтую пижаму.
— Мама! — плача, закричала она. — Мама, что с тобой такое?
— Маша!! Маша, помоги мне!! Я рожаю, помогиииииииии!!!!
Анна Викторовна торопливо вывела ребенка из комнаты, сделав знак отцу следовать за ней.
У меня уже начали болеть руки.
— Танюшечка, родненькая, — говорил Серега, сидящий ближе к голове женщины. — Ну, успокойся, лапулечка моя, успокойся. Все, все, ушли они, угомонись. Никто тебя не обидит, мы с тобой…
— Я его Игорьком хотела назвать, — всхлипывает Таня. — Где он, мой маленький… его кормить надо. Зачем вы меня связали?
Ну вот, успокоилась и кое-что начала соображать.
— Спит твой Игорек, жив и здоров, — через силу улыбнулся я. — Его сейчас нельзя будить, он маленький, ему много спать надо, чтобы сильным вырос.
— Вы правду говорите?
— Да разве я когда тебе врал?
Вопрос, заставляющий задуматься. Таня и погрузилась в сложные размышления. Мы ждем доктора. Наконец, после того, как негромко хлопнула входная дверь, в проеме показался муж, держащий в руках наши мягкие носилки. Значит, Викторовна послала его в машину.
— Едем?
* * *
Дорога до стационара была недолгой, но довольно нервной. Пациентка лежать спокойно не желала, постоянно порывалась встать, ходила несвязанными ногами по потолку, угрожая сорвать лампу направленного света и крепление для флаконов капельниц. Правда, больше не пыталась рожать и кричать — и на том спасибо, голос у нее будь здоров, силы тоже еще не оставили. Муж, нервно поправляющий очки, сидел в крутящемся кресле, вне поля ее зрения — вероятно, поэтому она и была относительно спокойна. Бедолага, представляю, что ему пришлось вынести. И что еще предстоит.
Персонал женского отделения оказались расторопнее своих коллег мужского пола, спустились в приемное буквально через пять минут после вызова. Обеих я хорошо знаю. Одна, санитарка Лена, была истинным воплощением женской мощи — высокая, плечистая, обладающая цепкой мужской походкой и хваткой сильных рук, способных, я уверен, переломать все кости, при желании. Как-то она меня дружески пихнула в грудь — я минут двадцать воздух ртом ловил.
Вторая, Кристина… это давняя и печальная история, которая началась бурно и закончилась ничем. Кристинка все такая же худенькая, стройненькая и черноглазая, как и тогда, разве что губы у нее стали суше и заострился нос после рождения ребенка. Мы переглядываемся и здороваемся кивками. Глазами здороваемся гораздо дольше, и говорим ими гораздо больше. Хотя уж и прошло много времени, ежу понятно, что прошлое — на то и прошлое, чтобы не быть настоящим и будущим, но куда деваться от такой вредной болезни, как ностальгия?
